И эта красота по-французски, тип французской женщины покорил и наших славянских адвокатских жен, а значит, и наших адвокатов. Но, славяне! Неужели ваш славянский лиризм не протестовал? Ведь в вас живет образ другой женщины-девушки. Ведь вы идеалисты в области эротики. Женщина ваших снов и чище и проще. И разве не этот ваш эротический идеализм причина вашей неэффективности в культуре, которая есть и останется искусством довольствоваться суррогатами — здесь никакая категоричность вкуса не окупается. Мы не сумели свыкнуться с реальностью, то есть с цивилизацией, то есть с мерзостью, и в то время, когда французы ловко, умно, деловито окропляли духами, подкрашивали, одевали тех француженок, какими уж наделила их природа (при этом не заглядывали им в зубы), мы мечтали… о непорочной Оленьке, простой Зосе, наивной Баське… об Ивонке (Германа) и о Дикарке (Зажицкой)… Но несмотря на то, что такими были наши сны, в нашей реальной социальной, светской, эротической жизни, в нашей моде и обычаях победила красота по-французски. Почему же народ Вокульских не сумел победить в себе парижанку? А только потому, что она была ближе к реальности… наш «тип» годился для мечтаний, а их — для сожительства…

Но сегодня, из-за войны и революции, роли переменились. Теперь, я полагаю, действительность на нашей стороне и против Парижа. Наш идеализм был изнасилован. Нас лишили мечтаний. К черту! В течение нескольких лет немецкой оккупации вы трогали нашу жизнь рукой без перчатки, пропал матрас, на котором вы удобно спали, не касаясь земли, а теперь антеевское прикосновение к земле должно, по идее, придать вам силы. А после войны наступил коммунизм, то есть дальнейшее отрицание идеализма и низведение женщины с небес на землю, во всяком случае, из высоких сфер в низкую, в сферу пролетариата. И это относится как к женщинам в Польше, так и к тем, кто в эмиграции работает портнихой, сиделкой, продавщицей…

Кое-кого из них я даже знаю.

К чему же стремится в новой ситуации эта экс-дама? Исключительно к тому, чтобы ни на мгновение не перестать быть дамой. Она желает одеваться элегантно, хоть эта элегантность вынуждена быть в силу обстоятельств бедненькой. Она хочет быть модной, хоть ее доходов не хватит на последние модели. Шляпки у нее хоть и из Парижа, но из какого-то третьеразрядного Парижа. Такие, как она, вздыхают по салонам, хоть доступный им салон может быть только деклассированным салоном. Ее вкусы и эстетика принадлежат той еще эпохе, они утонченны. Ты можешь разговаривать с ней часами и ни за что не догадаешься, что ей довелось пережить в жизни что-то иное, суровое.

Эх, полька, если бы ты стала более творческой… По крайней мере, смогла бы в противостоянии с миром более решительно опереться на собственные достоинства. Я не хочу искушать тебя, но не могла бы ты внутренне взбунтоваться против той женщины, которой ты являешься, коль скоро ты больше не такова? Мне ничего от тебя не надо, кроме той искры бунта, который дал бы свободу твоей собственной реальности. Стань женщиной «не от мира сего», т. е. не от западного буржуазного мира. А от какого мира тебе быть? От пролетарского? Ни в коем случае, потому что это тоже не твоя стихия. Попытайся быть вне одного и другого, а вернее — между первым и вторым, позволь своей ситуации продиктовать тебе твой стиль.

Речь вовсе не о том, чтобы ты знала, чего ты хочешь. Достаточно, если ты будешь знать, чего ты не хочешь. Остальное приложится. Отвернись от недоступной тебе красоты, и тем самым ты примешь участие в реформе женственности.

Понедельник

Вчера в Польском клубе. Я попал в самый разгар перемывания моих косточек и моих произведений. Благосклонный в отношении меня доклад сделал Кароль Свечевский, а пани Езерская выступила с докладом контра… Потом была дискуссия, под конец которой я и появился.

Томас Манн, испытанный в этих делах знаток, однажды заметил, что если искусство с самого начала растет в блеске признания, то это одно искусство, а если ему с трудностями и ценой многих унижений и неудач придется постепенно отвоевывать себе место, это уже совсем другое искусство. Как бы выглядело мое творчество, если бы с первого мгновения оно было увенчано лаврами, если бы я до сего дня после стольких лет не был бы вынужден отдаваться ему как чему-то запретному, постыдному и неправильному? Но, тем не менее, когда я вошел в зал, большинство присутствующих поприветствовали меня доброжелательно, и у меня сложилось впечатление, что настроения очень изменились со времен, когда в «Культуре» появились фрагменты «Транс-Атлантика». Я отношу это целиком на счет моего дневника. Мне также сообщили, что большинство из выступивших высказались в мою пользу.

Погруженный в волнующуюся толпу, я ощущал себя как моряки Одиссея: сколько искусительниц-сирен в этих дружественных и расположенных ко мне лицах, пришедших на встречу со мной! Может быть, и не было бы трудно броситься этим людям на шею, сказать: я — ваш и всегда им был. Но будь осторожен! Не дай подкупить себя симпатией! Не допусти того, чтобы ты растаял от слащавых сентиментализмов и зыбкого взаимопонимания с массой, в котором утонуло столько польской литературы. Всегда будь отстраненным! Будь апатичным, недоверчивым, трезвым, острым и неожиданным. Держись, парень! Не дай своим освоить тебя и присвоить! Твое место не среди них, а вне их, ты — что-то вроде веревки, которую дети называют скакалкой, — ее выкидывают перед собой, чтобы перескочить через нее.

Вторник

Фельетоны. Из них до меня долетает грозный рык львов на цепи. Не знаю, укрощает их кто или они сами предпочитают удерживаться от прыжка, довольствуясь пока что жуткими убийственными намеками. Эмигрантская пресса на протяжении прошлого и нынешнего годов изобилует закамуфлированными колкостями в мой адрес. Так, в одной статье я читаю о «гримасах в отношении традиционных польских ценностей, гримасах, которые строят некоторые эмигранты, претендующие на звание интеллектуалов». О ком же здесь речь? Или, например, о «догматических иконоборцах и церковных сторожах подозрительных откровений». Кто же это может быть? Читаю далее, что некая архисовременная пьеса очень скучна и непонятна, или, например, что роман Икса в тысячу раз лучше, чем некий роман, сумбурный и в самом плохом вкусе сляпанный, но претендующий на новаторство. О какой пьесе и о каком романе здесь речь?

Я не удивляюсь Фельетонистам. На их месте я тоже раздражался бы. Всё в нашем сонном эмигрантском царстве функционировало нормально, роли были распределены, соплеменники льстили друг другу ко всеобщему удовольствию, а тут ни с того ни с сего выскочил какой-то тип, из Аргентины, который вообще-то не принадлежит к нашим, и тип этот, сам себя провозгласив Писателем и не одного из Фельетонистов не спрося о разрешении, не только издал роман и пьесу, выходящие за рамки, уклоняющиеся от линии и оскорбляющие чувства, но вдобавок откровенно наглым образом стал публиковать Дневник Писателя. Не получив ничьего одобрения и будучи совершенно не признанным со стороны общественности! А кроме того, каждое слово этого дневника написано против шерсти. Какой скандал! Следует восхититься спокойствием львов. Я думал, что львы раздерут мне штанину, но до сих пор одни только фельетонные щипки из-за забора.