Я поглядывал на отца Дитриха, держится скромно, и не подумать, что именно он – верховный инквизитор, потом вспомнил, что должность эта выборная, а кроме того, сейчас разбирается его случай, он просто обязан держаться нейтрально.

Я слушал внимательно, а когда священник остановился перевести дыхание, заговорил мягко:

– Святой отец, я полностью согласен со всеми этими догмами. Даже с этой заповедью Христа: «Что хочешь себе, то делай и другим», потому что я тоже молод и также хочу крутых перемен… хотя эта заповедь, конечно же… как бы мягче сказать, в общемировом культурном пласте… гм… весьма… даже очень весьма… нехороша.

Инквизитор насторожился, брови поползли на середину лба. В молчании откинулся на спинку кресла, взгляд стал острым и подозрительным.

– Сын мой, сомневаться в заповедях самого Иисуса Христа… это то же самое, что сомневаться в истине Господа.

– Христос не был Богом, – возразил я. – А богочеловечность означает, что в нем было много и от человека. Какая-то дурь, неистовость, какие-то наши слабости и заблуждения… Ведь даже очень хороший человек может совершить ужасные вещи, искренне полагая, что поступает правильно!

Я ощутил себя на острие множества взглядов, недоверчивых и колючих. Даже отец Дитрих смотрел на меня неотрывно, в нем проступил настоящий инквизитор.

– Ив чем, сэр Ричард, – спросил он суховато, – вы усмотрели… ошибку Христа?

– Его отец, – сказал я, – дал людям заповедь: «Не делай другому то, чего не хочешь себе». Это простое и ясное правило, суть его в том, чтобы не вредить. Или хотя бы уменьшить количества вреда. Все мы, люди, не хотим себе вреда, не так ли?

Он кивнул. Лицо оставалось строгим, а взгляд настороженным.

– Это бесспорно, сэр Ричард. Но меня интересует, где вы увидели ошибку в заповедях Христа.

Я вздохнул, развел руками.

– Отец Дитрих, я же сказал, христово «Что хочешь себе, то делай и другим», принимаю всем сердцем! Я тоже воинствующий экстремист и тоже навязываю другим свое мнение. И мне как раз нравится, что церковь навязывает! Хотя понимаю, что это все от молодости и неопытности Христа. Он не прожил столько, сколько Его Отец. По молодости Христос искренне верил, что если это хорошо для него, то должно быть хорошо и для других!

Отец Дитрих смотрел неотрывно, во взгляде я не увидел понимания, ждет развернутого объяснения. Я сказал уже с напряжением в голосе:

– Навязывание своих взглядов, так осуждаемое в моем срединном, у меня протеста не вызывает, пока ученые навязывают спортсменам и актерам… в смысле умные – дуракам. Однако бывает и так, что навязывают сильные слабым, а сильные, как мы уже знаем по опыту, редко бывают умными.

Он, как и все, слушал напряженно, на миг во взгляде что-то изменилось, но тут же вернулась прежняя настороженность.

– Из этой заповеди, – сказал я, – вытекает оправдание цензуры, диктатуры, подавления инакомыслия… И все из наивного и чистого убеждения, что раз это хорошо для одного, то хорошо и для других!

Отец Дитрих проронил:

– Но разве жизнь Христа не достойный пример?

– Жизнь Христа была коротка, – напомнил я невесело. – Примеров из нее удается настричь мало. Остальные правила додумываются церковью, которая… согласен-согласен, непогрешима! Но ереси возникают от того, что кто-то из церковных деятелей решает другим навязать свое понимание того, что говорил Иисус!.. Да что ереси – революции тоже зачинают искренние и честные люди, свято уверенные, что если это считают верным они, то нужно навязать и другим!

Он молчал, задумавшись. Это длилось так долго, что я задвигался, наконец кашлянул. Отец Дитрих вздрогнул, поднял голову. В глазах инквизитора я увидел глубокую озабоченность.

– Сын мой, – проговорил он, и я вздохнул с облегчением, когда отец Дитрих называет меня сэром Ричардом, это выказывает его охлаждение, – сын мой… Мне кажется, у тебя больше времени, чем у нас, если ты сумел углубиться в такие тонкости. Мы пока заняты разгреоанием авгиевых конюшен язычества и безбожия!

Я ответил с почтительным поклоном:

– Отец Дитрих… я, как верный воин Творца, забежал несколько вперед, чтобы предупредить его верных и преданных слуг церкви о возможных… толкованиях. Я не оспариваю слова Христа, но указываю, какое место могут взять на вооружение люди очень хорошие, но недостаточно умные, что ли… Или опытные. А может, мало еще битые? И, хуже того, толковать опасным для человечества образом. Но на данном этапе именно церковь является сосредоточением ума, мудрости и даже знаний, так что она вольна и даже обязана навязывать свои взгляды, свои вкусы, свое понимание сути всех процессов: как мирских, так и духовных!

Слуги дважды приносили горячительные напитки, в смысле: горячие настои трав, компоты и душистые чаи. Закончили разбор полетов почти под утро. Отец Дитрих вышел со мной, ночь темная, но звездная. Луна пока прячется за высокими стенами, морозец к концу ночи всегда крепчает. Облачка пара вырывались при дыхании.

Мы молча прошли через площадь, наконец отец Дитрих произнес:! – Сэр Ричард, вы прямо… гм…

– Иезуит, – подсказал я. Он вскинул брови:

– А кто это?

– Отважный рыцарь, – сообщил я, – отважный, с пламенным сердцем, верный сын короны и церкви!.. Когда в одном из сражений потерял ногу, но выжил, он уже не смог садиться на боевого коня, но верное церкви сердце подсказало выход. Он создал особый рыцарско-монашеский орден, члены которого не обязаны носить монашеское одеяние, доспехи, даже посещать церковь… Короче говоря, девизом стало: «Все средства хороши, если ведут к вящей славе Господней». И этот рыцарский орден весьма активен. Завистники начали обвинять, что ради величия церкви и учения Христа не брезгуют никакими средствами. Мол, все нужно только чистыми руками, идиоты… Пусть скажут такое тайным спецслужбам!

Он слушал с большим вниманием и некоторым напряжением, мгновенно схватывая и перерабатывая услышанное, а когда я закончил, кивнул:

– Я понял. Да, сын мой, ты весьма умело кое-где передернул, словом, переиграл наших святых отцов.

– На их же поле, – уточнил я. – Это политика. Ее привычно называют грязной, но мы-то знаем, что политики другой не бывает. Во-вторых, если результат, как говорится, светлый, то мне плевать, как он достигнут. И другим плевать, но вслух возмущаются, мол, ай-яй-яй, как можно, это же нехорошо, это же иезуитство!

Он слушал, хмурился, я видел, что и он не одобряет иезуитства, все хотят быть чистенькими, но если пойти по этому пути, то мы все скоро утонем в собственном говне: убирать-то некому, а надо.

– Святые отцы наконец-то поняли, – сказал я, – что там, где сейчас я, вы намного нужнее. А здесь проще.

Он покачал головой.

– Ненамного. Хотя, полагаю, в крепости наберется душ триста-четыреста, а это не так уж мало.