– А мне кажется, вы все-таки самоуверенный человек, – промолвила Батшеба, глядя вбок на стебель осоки и судорожно теребя его одной рукой.

Искусная тактика сержанта повергла ее в какое-то смятение – не потому, что она принимала за чистую монету его хитрые любезности, а потому, что она растерялась от такого решительного натиска.

– Я не признался бы в этом никому другому, да и вам, собственно, не совсем признаюсь. Но, возможно, в тот вечер в моем безумном самообольщении, пожалуй, и была какая-то доля самонадеянности. Я понимал, что, высказав вам невольно свое восхищение, я лишний раз заставил вас выслушать то, что вы слышите со всех сторон, и вам это уже надоело и, конечно, не доставляет удовольствия, но я все-таки надеялся, что вы добрая и не осудите меня слишком строго за нечаянно вырвавшиеся слова, а вы осудили; я надеялся, что вы не подумаете обо мне дурно, не будете бранить меня сегодня, увидев, как я работаю, не щадя себя, чтобы сберечь ваше сено.

– Ну, не будем об этом вспоминать, может быть, вы и правда не хотели быть дерзким, высказав то, что вы думали, я верю вам, – с истинным огорчением в простоте душевной оправдывалась жестокая женщина. – И я очень благодарна вам за то, что вы помогаете на сенокосе. Но только не надо говорить со мной так, чтобы больше этого не было, и вообще не надо заговаривать со мной, пока я сама не обращусь к вам.

– О мисс Батшеба! Это слишком жестоко!

– Нисколько! Что тут жестокого?

– Вы никогда сами не заговорите со мной; ведь я здесь недолго пробуду. Я скоро опять погружусь в унылую скуку казарменного ученья, и, возможно, наш полк отправят куда-нибудь дальше. А вы хотите лишить меня единственной невинной радости, какая только и есть в моем безотрадном существовании. Что ж, видно, великодушие нельзя считать отличительной чертой женщины.

– А когда вы уезжаете отсюда? – с интересом спросила она.

– Через месяц.

– А почему для вас такое удовольствие разговаривать со мной?

– Как вы можете спрашивать, мисс Эвердин, кому как не вам знать, что мне вменяется в вину.

– Ну, если такой пустяк для вас так много значит, то я не против, – как-то нерешительно и с сомнением в голосе ответила она. – Но как это может быть, чтобы для вас так много значило перекинуться со мной хотя бы словом; вы только говорите так, я уверена, что вы только так говорите.

– Вы несправедливы, но не будем об этом говорить. Вы так осчастливили меня этим знаком вашего дружеского расположения, что я готов заплатить за него любой ценой и уж не стану обижаться на тон. Да, для меня это много значит, мисс Эвердин. Вам кажется, только глупец может дорожить тем, что ему мимоходом обронят словечко, хотя бы «здравствуйте» скажут. Возможно, я глупец. Но ведь вы никогда не были на месте мужчины, который смотрит на женщину, и эта женщина вы, мисс Эвердин.

– Ну и что же?

– А то, что вы понятия не имеете, что он испытывает, и не дай вам бог это испытать!

– Вот глупости, ну и льстец! А что же он испытывает, интересно узнать?

– Ну, коротко говоря, для него мученье думать о чем бы то ни было, видеть и слышать кого-нибудь, кроме нее, а на нее глядеть и слушать ее тоже пытка.

– Ну этому уж никак нельзя поверить, сержант, вы притворяетесь! – сказала Батшеба, качая головой. – Когда говорят такие красивые слова, это не может быть правдой.

– Нет, не притворяюсь, честное слово солдата.

– Но как же так может быть, почему?

– Потому что вы сводите человека с ума – вот я и лишился ума.

– Похоже на то.

– Да, так оно и есть.

– Да ведь вы видели меня всего только один раз, в тот вечер.

– Не все ли равно. Молния разит мгновенно. Я в вас влюбился сразу и сейчас влюблен.

Батшеба с любопытством смерила его взглядом с ног до головы, но не решилась поднять глаза еще, чуть-чуть выше, на уровень его глаз.

– Вы не могли в меня влюбиться и не влюблены, – холодно сказала она. – Не бывает такого внезапного чувства. И я не хочу вас больше слушать. Боже мой, который сейчас может быть час, хотела бы я знать, мне пора идти, я и так уж сколько времени потратила с вами попусту…

Сержант взглянул на свои часы и сказал ей время.

– Как же это так у вас нет часов, мисс? – спросил он.

– Сейчас при мне нет – я собираюсь купить новые.

– Нет! Они вам будут поднесены в дар. Да, да, вы должны принять их в дар, мисс Эвердин. В дар!

И, прежде чем она поняла, что он собирается сделать, тяжелые золотые часы очутились в ее руке.

– Они чересчур хороши для человека моего положения, – невозмутимо сказал он. – Эти часы имеют свою историю. Нажмите пружинку и откройте заднюю крышку.

Она сделала, как он сказал.

– Что вы видите?

– Герб и надпись под ним.

– Корону с пятью зубцами, а внизу: «Cedit amor rebus» – «Любовь подчиняется обстоятельствам». Это девиз графов Северн. Эти часы принадлежали последнему лорду и были даны мужу моей матери, доктору, чтобы он носил их до моего совершеннолетия и тогда вручил мне. Это все, что досталось мне в наследство. Когда-то по этим часам вершили государственные дела, устраивались торжественные церемонии, аудиенции, пышные выезды, соблюдался сон и покой графа. Теперь они ваши.

– Ну что вы, сержант Трой, я не могу это принять, не могу! – вскричала она, глядя на него круглыми от изумления глазами. – Золотые часы! Что вы делаете? Нельзя же быть таким выдумщиком!

– Оставьте их себе, прошу вас, оставьте, мисс Эвердин, – умолял ее молодой сумасброд. – Они станут для меня много дороже, когда будут принадлежать вам. А для моих нужд какие-нибудь простые, плебейские, будут служить не хуже. А как я подумаю, рядом с чьим сердцем будут постукивать мои старые часы, – это такое счастье! Нет, лучше не говорить. Никогда еще они не были в более достойных руках.

– Нет, правда же, я не могу их взять! – твердила Батшеба, чуть ли не плача. – Да как же можно так поступать, если вы это действительно всерьез? Отдать мне часы вашего покойного отца, да еще такие ценные часы! Нельзя быть таким безрассудным, сержант Трой!

– Я любил отца, ну и что же, а вас я люблю больше – вот потому я так и поступаю, – ответил сержант таким искренним, убежденным тоном, что вряд ли его сейчас можно было обвинить в притворстве. Он начал с шутки, но красота Батшебы, которую он сначала, пока она была спокойна, превозносил шутливо, незаметно оказывала свое действие, и, чем больше она оживлялась, тем он увлекался сильнее. И хотя это было не настолько серьезно, как казалось Батшебе, все же это было серьезнее, чем казалось ему самому.

Батшеба была так потрясена и растерянна, что, когда она заговорила, в голосе ее слышалось не только сомнение, но и обуревавшие ее чувства.

– Может ли это быть? Ну как это может быть, чтобы вы полюбили меня, и так внезапно. Вы так мало меня знаете, может быть, я на самом деле совсем не так… не так хороша, как вам кажется. Пожалуйста, возьмите их, прошу вас! Я не могу их себе оставить и не оставлю. Поверьте мне, ваша щедрость переходит всякую меру. Я никогда не сделала вам ничего доброго, зачем же вам по отношению ко мне проявлять такую доброту?