И опять он уже совсем готов был ответить какой-то галантной фразой, но не произнес ни слова и смотрел на нее, как завороженный. Сейчас, когда она стояла перед ним взволнованная, потрясенная, без тени лукавства, прелестная, как день, ее красота так точно отвечала всем тем эпитетам, которые он ей расточал по привычке, что он и сам был потрясен своей дерзостью, – как же он мог считать, что все это он просто выдумывает?

Он повторил за ней машинально «зачем?» и продолжал смотреть на нее, не сводя глаз.

– И все мои люди на поле смотрят и удивляются, что я не отхожу от вас. Нет, это ужас что такое! – продолжала она, не замечая свершившегося с ним превращения.

– Я даже не думал сначала всерьез уговаривать вас взять эти часы, – честно сознался он, – ведь это единственное жалкое доказательство моего благородного происхождения, но теперь, честное слово, я хочу, чтобы они были ваши. Без всякого притворства, прошу вас. Не лишайте меня радости, носите их на память обо мне. Но вы так прелестны, что даже и не стараетесь казаться доброй, как все другие.

– Нет, нет, не говорите так. У меня есть причины быть осмотрительной, но я не могу вам их открыть.

– Ну что ж, пусть будет так, – сказал он наконец, уступая, и взял часы. – Я должен теперь расстаться с вами. А вы обещаете говорить со мной эти несколько недель, что я пробуду здесь?

– Ну да, конечно; а впрочем, нет, не знаю. Ах, и зачем только вы появились здесь и доставили мне столько волнений!

– Боюсь, что, расставляя силки, я, кажется, попался в них сам. Бывают такие случаи. Но вы все-таки позволите мне работать у вас на сенокосе?

– Ну что ж, пожалуй, если это вам доставляет удовольствие.

– Благодарю вас, мисс Эвердин.

– Не за что, не за что.

– До свиданья.

Сержант поднес руку к своей сдвинутой на затылок шапке, откланялся и зашагал по полю к дальнему ряду косцов.

Батшеба была не в состоянии сейчас встретиться со своими работниками. Она сама не понимала, что с ней такое творится: сердце ее неистово билось, лицо пылало, и она чуть ли не в слезах повернула обратно к дому, шепча про себя: «Ах, что я наделала! Что все это значит! Если бы только знать, есть ли хоть немножко правды в том, что он говорил».

Пчелы в этом году в Уэзербери роились поздно, в самом конце июня. На другой день после встречи с Троем на сенокосе Батшеба стояла у себя в саду и провожала глазами пчелиный рой, пытаясь угадать, куда он сядет. Мало того что пчелы в этом году запаздывали с роением, они и вели себя как-то очень своенравно. Иной год пчелы рой за роем садятся где-нибудь совсем низко – на смородиновые кусты, на ветви шпалерных яблонь, – и так во всю пору роения; а другой год они все так же дружно летят прямо ввысь и садятся на верхний сук какой-нибудь самой высокой старой раскидистой яблони, как бы издеваясь над всеми, кто вздумал бы подступиться к ним без лестницы или подпорок.

Так было на этот раз. Прикрыв глаза рукой от солнца, Батшеба смотрела, как пчелы летят куда-то в синюю высь, поднимаясь все выше и выше, пока наконец вся масса не остановилась над одним из таких ветвистых деревьев. И тут произошло нечто, подобное тому, что, как полагают, происходило многие тысячелетия тому назад при образовании вселенной. Беспорядочная масса, которая сначала казалась темным разорванным облачком, теперь стала уплотняться, стягиваясь в туманный ком; прилепившись к ветке, ком на глазах становился все плотнее и плотнее и, наконец, четко выступил на свету густым черным пятном.

Все работники – и мужчины, и женщины – были заняты уборкой сена, даже Лидди ушла на подмогу, и Батшеба решила попытаться, не сумеет ли она сама посадить рой в улей. Она положила в улей листья и травы, обрызганные медом, принесла лестницу, метелку, клюку, надела для защиты от пчел кожаные перчатки, соломенную шляпу с длинной вуалью, когда-то зеленой, но теперь выцветшей и ставшей табачного цвета, и стала подниматься по лестнице. Не успела она подняться на восемь-девять ступенек, как вдруг услышала где-то совсем неподалеку, в нескольких шагах от забора, знакомый голос, который начал обретать какую-то странную способность волновать ее.

– Мисс Эвердин, разрешите помочь вам. Как же можно браться одной за такое дело?

Трой уже открывал садовую калитку.

Батшеба швырнула вниз метелку, клюку и пустой улей, наспех закрутила подол юбки потуже вокруг ног и, не разбирая ступенек, сама не зная как, чуть ли не скатилась с лестницы. Трой уже был тут, когда она ступила на землю; он нагнулся поднять улей,

– Мне повезло, что я оказался здесь как раз в этот момент! – воскликнул сержант.

Батшеба не сразу совладала со своим голосом.

– Вот как! Вы хотите снять их за меня? – спросила она довольно нерешительно для такой бойкой особы; впрочем, для какой-нибудь застенчивой девушки такой вопрос сам по себе звучал довольно-таки смело.

– Хочу! Конечно, хочу! – отозвался Трой. – Какая вы сегодня цветущая!

Он бросил наземь свой стек и стал ногой на ступеньку лестницы, собираясь лезть наверх.

– Но вам надо надеть перчатки и вуаль, а не то они вас искусают!

– Ах да! Я должен надеть перчатки и вуаль. Может быть, вы будете так добры и покажете мне, как они надеваются?

– А еще нужно надеть шляпу с полями, потому что в вашей шапке без полей вуаль будет слишком близко к лицу, и они смогут ужалить вас.

– Да, конечно, и шляпу с полями.

Итак, по прихоти капризницы судьбы Батшеба сняла с себя шляпу с вуалью и прочими принадлежностями и надела все это на голову Трою, а он швырнул свою шапку в куст крыжовника. Затем она завязала на нем концы вуали поверх воротника и натянула ему на руки перчатки.

В этом наряде сержант Трой представлял собой такое достопримечательное зрелище, что Батшеба, несмотря на все свое смущение, не выдержала и расхохоталась.

Так рухнул еще один колышек из того частокола холодной учтивости, который держал его на расстоянии.

Батшеба смотрела снизу, как он сметал и стряхивал пчел с дерева, подставляя им другой рукой улей, чтобы они туда сыпались. Пока внимание его было поглощено этим занятием, она, воспользовавшись тем, что на нее не смотрят, успела прихорошиться. Он спустился, держа в вытянутой руке улей, за которым тянулась целая туча пчел.

– Клянусь жизнью! – промолвил Трой через закрывавшую его вуаль. Держать этот улей на весу – всю руку разломило, хуже, чем после целой недели упражнений на эспадронах.

Когда вся процедура с посадкой роя была закончена, он подошел к Батшебе.

– Не будете ли вы так добры развязать меня и выпустить из этих пут. Я совсем задохся в этой шелковой клетке.

Пытаясь скрыть свое смущение во время этой непривычной операции развязывания тесемок у него на шее, она сказала.