Никто не стал оспаривать указа императора — ни жестом, ни словом.

Гроб с телом Моцарта служители внесли внутрь капеллы, чтобы поставить у Распятия, и когда два цветка упали, я украдкой подобрал их и спрятал под одежды.

Теперь это — драгоценные знаки, мои реликвии, напрямую связанные с маэстро.

Ах, да! Я оказался невольным свидетелем разговора барона и императорского капельмейстера, ошеломившего меня до глубины души.

По завершению церемонии они уселись в карету; но у возницы что-то случилось с передним колесом, — и тот занялся починкой. А я, услышав негромкую беседу двух значительных особ, не смог отказать себе в любезности дослушать разговор до конца. Это были императорский капельмейстер А. Сальери и барон Герхард Ван Свитен.

— Я и представить себе не мог, что все так быстро завершится, — отчетливо произнес Сальери. — Вы герр Свитен изумительный политик.

— Такова моя обязанность: служить Двору и Империи, — добродушно отозвался барон. — Но случай здесь более, чем неординарный. Знаменательный. Ушел великий композитор и как? Попросту исчез в могиле для бродяг. Ни памятника, ни знака.

— Да, как быстро угасла его жизнь. А ведь все начиналось изумительно и блестяще. Как в сказке.

— Сальери, вы более композитор, чем политик. Его музыка божественна, она берет душу и сердце без остатка. Чего, простите, нет в ваших опусах. У вас все математически верно и гармонично. Но нет искры Божьей. Пройдет время, и все только и будут твердить: «Ах, Моцарт! Гениальный композитор!»

— Тут я категорически не соглашусь с Вами, барон.

— Господи, какое самомнение! Нас с вами и вспомнят, именно как современников Моцарта. Слава Богу, что мы не доживем до этого дня.

— Господин барон, если кто услышит вас, то подумает, Бог знает что.

— Не беспокойтесь, у меня все в порядке! — сухо отозвался Ван Свитен. — Мой мундир ослепительно чист. Но за вас я не ручаюсь.

— Барон, я не понимаю ваших намеков.

— Какие намеки? Тут ясно, как Божий день. Вы думаете, людям можно долго морочить голову о том, что молодой гений умер от какой-то безобидной «просянки»? Признайтесь себе, что мы все убили Моцарта в расцвете его божественного таланта.

Упала громкая пауза.

Барон Ван Свитен продолжил говорить, а в голосе его слышалось неприкрытое злорадство:

— Друг мой, вспомните, как много было участников убийства великого Цезаря. Но у нас иной случай: люди не захотят признаться в том, что мы все — погубили его. Нет-нет, обязательно отыщут одного виновного, которого заклеймят, словами, вложенными в уста того же Цезаря: «И ты Брут?». Как вы думаете, друг мой, кого же люди изберут этим заклятым преступником, этим библейским Каином?

— Думаю, что не нас с вами.

— Вот вы и ошиблись, господин Бонбоньери[9]! Всякому трактирному музыканту в Вене известно, что именно вы его отравили. Земля слухами полнится.

— Но позвольте!.. Мало ли слухов, которыми земля полнится.

— Ладно, маэстро. Так и порешим: пусть говорят. Поскольку мертвым жить, а живым умирать.

Установилось гнетущее молчание. Я лишь на миг представил лица пассажиров экипажа: самодовольно ухмыляющегося барона и сжатые губы побледневшего Сальери.

Но тут щелкнул кнут, послышался окрик возницы «Давай!». И я, будто очнувшийся от волшебных чар, метнулся за угол капеллы. И тут в лоб столкнулся с аббатом Максимилианом Штадлером, который окинул меня надменным взглядом и шагнул внутрь капеллы.

Память — это святое.

Я протягиваю руку, касаюсь бумаги, цветов, и они волшебным образом возвращают меня в прошлое, до которого, казалось, не достать и не дотянуться.

Позвольте мне начать повествование с последних дней и часов жизни Вольфганга и медицинского заключения, сделанного без обычного вскрытия трупа. Ибо, с одной стороны, этим все закончилось, а с другой — с этого все началось.

Я, как домашний врач семьи Моцартов, свидетельствую: история болезни Моцарта вплоть до лета 1791 года в буквальном смысле была «пуста», если не считать его собственных признаний в письмах о заразных болезнях и неврологических головных болях, что вполне естественно для нормального человека, но недостаточно, чтобы превратить его в «больного», тем более, что и личная, и интимная его жизнь свидетельствуют о цветущем здоровье!

Более того, те, кто, наконец, предполагали у Моцарта почечную недостаточность, намного ближе к истинной клинической картине заболевания. Но «чистая, спокойная уремия», как считали некоторые мои коллеги, исключается уже потому, что маэстро, как нам известно, до самого конца сохранял работоспособность и, главное, находился в полном сознании. Сколько я помню, уремики на несколько недель и даже месяцев перед смертью теряют работоспособность и последние дни проводят в бессознательном состоянии.

Мне, как практикующему врачу и завзятому театралу, кажется совершенно невероятным, чтобы такой больной за три последних месяца жизни написал две оперы, две кантаты, Концерт для кларнета и свободно передвигался из одного города в другой город! Как показывает практика, опухание появляется не в конце хронического заболевания почек, а в начале острого нефрита — острого воспаления почек, которое только после многолетнего хронического периода переходит в конечную стадию — уремию.

Однако в истории болезни Моцарта нигде не упоминается о перенесенном им воспалительном поражении почек. Если бы маэстро длительное время страдал заболеванием почек, то в любом случае в том или ином виде до меня и моего коллеги дошли бы упоминания о жажде, которая является обязательным симптомом при подобного рода заболевании, но этого нет! Да присмотритесь, наконец, к известному рисунку Доротеи Шток (исполненного за два года до смерти маэстро), который не выдает «отекших черт» лица маэстро. При этом часто забывается, что Моцарт принадлежал к пастозному типу людей, и портрет семилетнего вундеркинда уже отображало некоторую вялость кожи лица мальчика.

А сколько было услышано мною, о неоднократных высказываниях самого Моцарта, что «его враг» композитор Антонио Сальери «покушался на его жизнь», а также известные намеки Констанции про жалобы Вольфганга на то, что ему дали яду. Все это привело к тому, что подозрение в криминале только усилилось, а потому снова и снова становилось поводом для жарких дискуссий.

Мнения сходились в одном: Моцарту через большие промежутки времени в еду и питье подмешивали медленно действующий яд. И начало этому было положено в конце лета 1791 года. Но тут много противоречивого. Если повнимательней присмотреться к моему бывшему пациенту, то симптоматология отравления, к примеру, мышьяком совсем не соответствует клинической картине последней болезни маэстро.

Головные боли, головокружение, рвота, потеря веса, неврозы, депрессии, легкая возбудимость и беспокойное состояние — это признаки остро очерченного каломельного заболевания или «erethismus mercurialis». К картине хорошо изученного на сегодняшний день (1823 год) этого недуга относятся такие симптомы: лихорадка, экзантема и раздражение мозговой оболочки, то есть признаки, в конце концов, проявившиеся у Моцарта. А упомянутое выше ощущение озноба у маэстро — типичное при длительном действии препарата данного типа.