Я вновь и вновь мысленно возвращаюсь к последним дням великого маэстро. Хроника коротка и известна. Уже 28 ноября 1790 года мы с д-ром Матиасом фон Саллабой проводили консилиум, но так и не пришли к общему заключению. 3 декабря Моцарту пустили кровь, и состояние больного несколько улучшилось.

Вечером 4 декабря у маэстро поднялся сильный жар, начались невыносимые головные боли. Я был тогда в театре и не думал, что у маэстро будет такая сокрушительная динамика, После спектакля, я застал Моцарта совершенно плохим и назначил холодные компрессы на лоб. За два часа до смерти Моцарт потерял сознание; а что-то около 00 часов 50 минут, то есть на исходе первого часа нового, наступающего дня, 5 декабря великого композитора не стало.

В этот момент у кровати больного находились я, как домашний доктор, и свояченица — фрау Зофи Хайбль. Мадам Констанция, кажется, в тот момент отсутствовала: она то появлялась, то исчезала где-то в глубинах квартиры. Мне даже показалось, что она сторонилась покойника, избегая находиться рядом с мужем. Или так мне все казалось, — трудно сказать.

Тогда вопросов у меня возникло много. Так, мне было сообщено, что Моцарт хотя и был соборован, но причащен не был. Однако такое возможно только у лиц, находящихся в бессознательном состоянии, или тяжелобольных in hora mortis (при смерти). Следовательно,

Зофи Хайбль застала Моцарта уже в состоянии, исключавшем какую-либо сознательную деятельность или общение, что, надо сказать, вполне соответствовало тяжести заболевания маэстро.

У Вольфганга были приступы головокружения и слабости и другие симптомы.

Сохранявшаяся до последнего момента работоспособность, отсутствие длительных провалов сознания ante finem (перед кончиной), отсутствие жажды и начавшееся в самом конце эминентное опухание тела (острый, токсичный нефроз); далее были головная боль и рвота, галлюцинации и бред, катастрофическая потеря веса и финальная кахексия с терминальными судорогами. А поскольку не обошлось и без диффузной сыпи, то мой диагноз был таков: «острая просовидная лихорадка», — болезнь, всегда сопровождавшаяся характерными изменениями кожи.

Причем, я и тут не собираюсь грешить против истины. Когда мы с коллегой обдумывали, что включить нам в эпикриз о смерти В. А. Моцарта, меня на минутку попросил уединиться герр Готфрид Ван Свитен.

— Каков ваш вердикт, доктор Клоссет? — жестко спросил он.

Я замялся, памятуя наши с ним прошлые беседы.

— Да как вам сказать, герр барон. Мы с доктором Саллабой расходимся в диагнозе. Мой коллега склоняется к тому, что смертельная болезнь Моцарта наступила в результате токсико-инфекционного заболевания, поскольку, с его точки зрения, налицо обычные симптомы воспаления мозга или deposito alia testa (буквально: «отложение болезнетворной материи в голове» — лат.).

— Есть мнение, что это острая просовидная лихорадка, — болезнь, всегда сопровождающаяся характерными изменениями кожи, — вдруг резко заявил Ван Свитен и добавил: — У вас все эти симптомы налицо. И потому никаких вскрытий тела не производить, никаких эпикризов не писать. Иначе. иначе вам удачи не видать!

— Итак, значит «просянка», — озадаченно произнес я и заговорил как по писаному: — «Просянка» считалась чрезвычайно заразной, потому-то тело нужно было как можно поспешно вынести из дома, а санитарный военный лекарь должен присматривать за тем, чтобы в пути соблюдались противоэпидемические гигиенические меры, как-то: сжигание одежды, запрет на прощание с телом и дома и в церкви, похороны без выдержки срока в 48 часов.

— Вот так и должно быть, — уже помягче сказал Ван Свитен. — Так что соблаговолите разъяснить это вашему коллеге, герру Саллабе.

Что произошло той ночью, должно казаться непостижимым. Зофи, как я убедился, была единственной, кто ухаживал за умирающим (он умер якобы у нее на руках), тогда как Констанция, не заходила в комнату, где умирал ее муж. И то, что она по ее словам, сказанным много позже, «с криком, пронзившим ночь, бросилась на постель мертвеца, чтобы заразиться лихорадкой» было совершеннейшим бредом.

Итак, официальной причиной смерти мной, д-р Клоссетом и моим коллегой доктором Саллабой была названа «острая просовидная лихорадка». Нами был составлен эпикриз (предварительное медицинское заключение) и свидетельство о смерти, скрепленное нашими подписями. Окончательный диагноз подтвердили и представители властей, осматривавших труп, которые заполнили «карточку» с указанием заболевания и персоналиями усопшего, запись в книгу регистрации мертвых производил другой государственный чиновник на основании ранее составленных документов. Потом эпикриз таинственным образом куда-то исчез. Я, конечно же, догадывался о многом на сей счет.

Добавлю, что по тем временам наша венская медицинская школа знала «лихорадку с сыпью» или «лихорадку, острую», а также «просовидную сыпь», но не «острую просовидную лихорадку». Хотя, мы с коллегой Саллабой очень сомневались, что этот «номер» пройдет гладко: подобный диагноз не встречался ни до, ни после смерти Моцарта. Но нам дали понять, что речь должна идти о заразном заболевании — все указывало на быстрое разложение тела. Поэтому распоряжением, предписывавшим погребение усопшего «не ранее 48 часов», просто пренебрегли.

Незаметно прошло свыше тридцати лет, наступил 1824 год. Я практически не изменился, не считая моего физического состояния, которое было под стать возрасту. И тут произошло невероятное с точки зрения медицины событие. То есть спустя треть века после кончины Моцарта, мой коллега, протомедикус д-р Э. Ф. Гульденер фон Лобес, опубликовал письменное свидетельство о его смертельной болезни. Чудеса были в том, что он составил эпикриз, даже не осматривая тело покойного и не прочитав протоколов о смерти, а некоторым заочным образом. Его диагноз «ревматическая лихорадка», под которой медики подразумевали патологическое раздражение нервной системы с многозначной симптоматикой («ревматизм фиброзных органов, отек серьезных органов, катар слизистых оболочек, паралич нервной системы и так далее).

Кроме того, диагноз «ревматическая лихорадка» в метриках за ноябрь-декабрь 1791 года встречается всего лишь семь раз, и об эпидемии намеков не было!..

Правда, повод для этого был экстраординарным: в Вене вновь ожили подозрения, что великий маэстро умер неестественной смертью, которая связывалась с именем почтенного композитора Сальери, старого соперника Моцарта. Престарелый композитор и придворный капельмейстер Антонио Сальери проживал на ту пору в Вене в доме № 1088 — это угол Шпигельгассе и Зайлергассе. Хуже того, эти слухи широко обсуждались в Вене, и даже утверждалось, что придворный капельмейстер даже хотел покаяться в своем преступлении. Друзья Сальери предприняли все усилия для его реабилитации. Итальянский журналист и агент охранного отделения Дж. Карпани в миланском журнале «Biblioteca Italiana» (1824 год) опубликовал большую апологию Сальери, в которой и представил «аттестат» Гульденера. Автор заочного эпикриза, правда, признался, что Моцарта он не посещал и никогда его не видел; все им было будто бы записано со слов лечащих врачей Моцарта, то есть меня, д-ра Николауса Франца Клоссета и моего коллеги д-ра Саллабы.