Эмма коротко рассмеялась.

– Всегда находятся скептики, которые все отрицают. Которые во всем видят заговор. В интернете полно темных закоулков, процветающих за счет таких теорий. Тебе повезло, что эти сайты не успели появиться до того, как тебя нашли.

Помню, как мать настаивала, чтобы я не светилась в интернете. Однако следователь Ригби говорила, что понимает, почему я сменила имя. Интересно, что ей удалось нарыть о событиях двадцатилетней или десятилетней давности?

– В общем, не важно, – продолжала Эмма. – Ты потерялась, он тебя нашел и стал героем.

– Вы тоже на этом сделали карьеру?

– Можно сказать, все мы с того кое-что поимели, правда?

Мое образование, мой дом. Но ведь я со всеми расплатилась, разве нет? Раздавая себя по кусочкам в угоду другим?

Эмма опять глянула в окно, сделала несколько глотков. Ее как будто знобило.

– В общем, я не стала с ним спорить. Если бы я не проявила интереса, он обратился бы к другим. Когда спросила об этом у самого Шона, тот все отрицал. Сказал, что ничего подобного не было. Так или иначе, та история закончилась ничем. – Эмма поежилась. – Слушай, Арден, то есть Оливия, всегда можно откопать что-нибудь труднообъяснимое. Некоторым дай только повод, и они не слезут со своей версии никогда. Возможно, так заклинило и Натана. Он говорил, что у него сенсация, а на самом деле цеплялся за какие-то мелочи, которые к тому же плохо сходились. Просто уже не мог смотреть на это иначе. И раз он теперь добрался до тебя, значит, все эти годы его определенно колбасило. – Она помолчала. – Хорошего мало.

На какое-то мгновение я даже удивилась, что ему так запала какая-то мелочь, которую он услышал в девятнадцать лет. И тут же сообразила: разве я сама всю жизнь не пытаюсь отделаться от того, что произошло двадцать лет назад?

В словах Эммы я услышала намек на нечто большее – не только мое отсутствие в том месте до последнего дня.

– Какие мелочи, Эмма? О чем он еще говорил?

– Ну, например, о том, что на тебе были кроссовки, хотя ты якобы вышла, не просыпаясь. Впрочем, к тому времени доктора уже объяснили, что сомнамбулы зачастую бессознательно выполняют привычные действия, вроде одевания ботинок и даже поездок на работу. Еще говорил, мол, твоя мать заявила полиции, что искала тебя повсюду до звонка, тогда как сосед слышал ее крики уже после звонка. – Эмма закатила глаза. – Ну и что с того? Она тебя звала, потом позвонила в полицию и опять вышла во двор.

Я вспомнила стенограмму звонка из папки Натана. Стюарт Госс говорил, что вышел из дома и услышал крики.

– А не проще спросить у самого Стюарта Госса?

Я его смутно помнила – мужчина с проседью, у него еще была такая старая машина и здоровенная собака, которая постоянно лаяла.

– Мистер Госс умер от рака легких года через два после несчастного случая.

– Ох, – сочувственно выдохнула я.

Выходит, Эмма проверила. Проверила все те мелочи, которые упомянула. То есть они и ей не давали покоя.

– Послушай, главное, что у него толком ничего не было. Никакой сенсации. Уверяю тебя, мы все тщательно рассмотрели. Никому не охота быть уличенным во лжи.

– Как-то их слишком много, этих мелочей.

– Кто ищет, тот всегда найдет. Везде можно что-то выискать, если задаться целью. Думаю, Натан не поверил бы даже своим глазам, покажи мы ему видео с места твоего спасения.

К бутерброду я так и не притронулась. Сидела и вертела тарелку, не решаясь спросить. Но раз уж я проделала такой путь…

– А что думаете вы? – наконец спросила я.

Эмма Лайонс прошла к стойке у стены и налила себе из другого графина. Будто нуждалась в подкреплении.

– Что думаю я, не имеет значения, Арден. Простите, Оливия.

– Пожалуйста, скажите. Все останется между нами.

Она тяжело вздохнула и отпила из своего стакана.

– Мне не дает покоя только одно, о чем нельзя было упоминать в репортажах по причине медицинской конфиденциальности. Один из докторов… Я брала у него интервью в баре, мы оба не очень-то правильно поступали, но я не просила его разглашать медицинские тайны. Мне просто хотелось услышать от него о том, какая ты сильная и выносливая – что-нибудь, что можно использовать в репортаже. Ничего против правил.

– Ну и?..

– Ну и, – Эмма растягивала слова, – он сказал, что ты была недостаточно обезвожена… Подумаешь! Ты же попала в наполненные водой трубы, в грозу! Могла нахлебаться – вряд ли стала бы пить такую воду.

Она забарабанила ногтями по стакану, звук эхом разлетелся по комнате.

– И это все?

– Не все. – Эмма понизила голос, опять глядя в окно. – Еще он назвал травму подозрительной. – Она помахала рукой в воздухе, словно говоря, что не придает этому особого значения. – Я ему тогда возразила, что тебя сначала помотало, потом ты застряла в трубе, непонятно, как и что при этом могло вывернуться. Мол, никто не знает, что там происходило и где тебя носило. И все-таки вокруг каждой годовщины меня гложет мысль… Даже не знаю, как тебе объяснить. Какое-то шестое чувство, что ли. Этакое журналистское чутье, когда кажется, что тут что-то есть.

– А именно?

Своими попытками умалить важность того, что собиралась сказать, Эмма добилась как раз обратного. Я натянулась как струна.

– Тот врач сказал, что травма необычная, но ему доводилось видеть такие раньше. И что она не могла быть получена при подобных обстоятельствах.

Я вспомнила слова Беннетта: «Редкая травма для ребенка. Боль, должно быть, нестерпимая». Поэтому-то я ничего и не помнила! Из-за жуткой боли.

Мы стояли и молчали, слышно было только собаку, грызущую под столом кость.

– И вы никому не говорили? – почти шепотом спросила я.

– О таких вещах? Я не могла. К тому же твоя мать тех врачей на дух не переносила. Как медработник она имела свое мнение, а те считали, что мать только мешает твоему лечению. Так что я бы не стала относиться к этому слишком серьезно.

– Точно, докторов она не жаловала. По ее словам, они не были заинтересованы в моем выздоровлении.

– Твоя мать перестала приводить тебя на осмотры. Кроме того, просочились мнения других медиков, что описания твоего снохождения не соответствуют ни одному из известных диагнозов; то есть что твоя мать – сознательно или нет – искажает правду.

В памяти всплыли слова доктора Кела о том, что лекарствами снохождение обычно не лечат. Может, это была идея матери, а не врачей? Она всегда делала, что хотела.

– Послушай, Оливия, – продолжала Эмма, – все это мелочи. Плюс, доктор тот еще подонок оказался. Он чем больше пил, тем больше расходился. В конце концов вообще заявил, что ты тоже врала. Ну не выродок? Тебе было шесть лет! Какой шестилетний ребенок способен так врать взрослому человеку?