– Из-за какого-то чернеца? Еще чего! – фыркнул Святополк, снова оплевавшись.

– Говори, Нестор, – попросил Мономах.

Услышав имя монаха, киевский князь дернулся.

– Так я, благочестивые князья и мужи бояре, хотел сказать, что Тьмутаракань грекам оставлять никак нельзя, – возвестил книжник, – ибо они поступили с Русью не по-божески, хоть и единоверцы.

Далее речь его простерлась широко и высоко. Он говорил, что Русь призвана Христом последней в череде стран, но возлюблена Им не менее прочих, а может, и более. Призвана же не для того, чтобы умаляться, ибо есть род унижения паче гордости, а чтобы расти, утверждаться на всех четырех сторонах света и прославляться среди народов. Ибо для чего Бог отдал тьмутараканскую землю в руки князя-язычника Святослава Игоревича, как не для того, чтобы она сделалась частью Руси христианской? И если отступится сейчас Русь от той земли, то и греки ее не удержат, а станет она таким же диким полем как половецкая степь, и по ней будут рыскать непросвещенные безбожники. Нестор увещевал киевского князя и бояр, напоминал о славе предков, добытой дальними походами – тогда как потомки их не хотят уже ширить Русь и тем богатеть, а выжимают последние соки из смердов. Грозил – если не вернем теперь Тьмутаракань, то вскоре и других земель будем лишаться, ибо Господь не любит, когда отвергают Его дары. Изнеможет и распадется Русь!..

Святополк оборвал слова монаха оглушительным хохотом.

– Глуп сей чернец, – выговорил он наконец, утерев бороду. – Как может Русь изнемочь и распасться? Ветхое ли она одеяло, чтоб разорваться на лоскуты? Земля ли под ней рассядется и порвет ее?.. А чернец к тому же дерзок небывало и лучше б ему было не высовывать нос из монастыря. Что он смыслит в ратном деле? Даже лук натянуть не сумеет. Отдай, брат, свою дружину вон тому слепцу, – насмехался киевский князь, – а запасным воеводой поставь чернеца и отправь их на Тьмутаракань. Они добудут тебе славную победу!

– Что скажешь, Душило? – не отвечая на посмехи, спросил Мономах.

– Князь… Нестор, конечно, загнул сурово… мне всех его слов и не понять, – морщился боярин. – Но я тебе впредь не опора. Отпусти меня… на покаяние.

– Куда? – вздрогнул Владимир.

– В черноризцы хочу, князь, – упрямо молвил Душило.

Святополк снова расхохотался. Переяславские бояре недоумевали.

– Потом об этом поговорим, – с каменным видом отрезал Мономах.

– Да и говорить более не о чем, – сказал великий князь, поднявшись. – Я возвращаюсь в Киев. А Тьмутаракань, – Святополк с хитрой усмешкой навертел бороду на палец, – пускай добывает Олег. Изгоним его из Чернигова и с Руси, некуда ему будет деться. Изгоем пойдет обратно, откуда пришел. Вот моя мысль – она лучше твоей, брат.

…Весна разыгралась в полную силу. Степь нарядилась в зеленую парчу, шумела птичьим перезвоном, источала сладкие благоуханья. Топтать ее копытами коней, из-под которых порхает и удирает степная живность, – восторг для души. Однако чем ближе к коренной Руси – за Хоролом, за Сулой, – тем чаще видели брошенные распашки, обезлюдевшие веси. Смерды уходили с насиженных мест, устрашенные половецкой волной, бросали землю.

Болью в сердце князя отзывались слова книжника о превращении Русской земли в дикое поле.

– А ведь ты обещал, Душило, – негромко говорил Мономах, – что мы вместе возьмемся отбивать у половцев охоту наскакивать на Русь.

– Всякому пню, князь, свой черед обрастать мхом, – вздыхал старый дружинник. – Начало ты положил и дальше сам продолжишь. А мне душу пора готовить. В седле бултыхаясь, не больно-то она о божественном вспоминает.

– И в седле можно спастись для Царства небесного, – жестко ответил князь. – Лгут те, кто говорит, что душу спасешь только в монастыре, а до того живи хоть по-скотски. Не затворничеством и не голоданием можешь получить милость от Бога, а малыми делами. Когда едешь на коне, к примеру, и нет у тебя другого дела, кроме нелепицы в голове, то взывай «Господи, помилуй», если других молитв не помнишь. Эта молитва лучше всех, я и сам ее повторяю всегда… Останься в дружине, Душило!

– Не могу, князь, – печалился боярин. – Жизнь истекла, о земных делах мне думать поздно. Послушай, что расскажу. Когда возвращался я из степей в Корсунь, проезжали мы мимо горы, испещренной дырами. Монахи с древности выкапывали себе в той горе кельи. Отстал я почему-то от своих отроков, на гору, что ли, засмотрелся, то ли на старую грецкую крепость вверху. Вижу вдруг – на дороге стоит поп Тарасий. Ты, князь, не знал Тарасия Лихого Упыря, а это был такой поп… такой человечище… словом сказать, храбр был вроде меня, только на своем поповском поприще. Давно уже в земле лежат его кости… И вот говорит он мне: заждались мы тебя, Илья. Я ему: ты, Тарасий, хорошо сделал, что явился к старому другу, только отчего ты мое имя забыл? Бог с тобой, отвечает, ты в Книге записан Ильей, так и будешь им. Только должен ты совершить свой последний подвиг, а там и встретимся с тобой по-настоящему. Какой еще подвиг? – спрашиваю. Ступай, говорит, в Феодосьев монастырь, как задумал, сам, мол, разберешься. Сказал да и пропал. Вот так, князь. Верно, тряхнуть веретеном напоследок все ж придется.

– Некем мне тебя заменить, – затосковал Мономах, внимательно выслушав рассказ.

– Найдутся храбры, – обнадежил княж муж. – Одного такого видел прошлым летом. Да я тебе рассказывал про него…

– Эх, Душило, – пуще грустил Владимир Всеволодич. – Русь строить надо, верно вчера Нестор говорил. А она как нравный жеребец из рук выдирается.

– Упрись в землю, князь, и держи крепче.

– Сам бы попробовал, – вырвалась у Мономаха внезапная обида.

Он стегнул коня плеткой и ускакал вперед дружины. Душило, напротив, придержал свою кобылу, отыскал глазами Нестора и молча пристроился подле. Вспомнил наказ князя и стал исполнять молитвенное деланье.

Через седмицу вдвоем пришли к славной Печерской обители.

ЧАСТЬ II. ГОРИСЛАВИЧ

Год 6604 от Сотворения мира,

от Рождества Христова 1096-й.

1

В княжьем тереме суета и переполох. Ключник, бледный, трепещущий, наводит страх и ужас в челядне и на поварне. Гриди попарно застыли у почестных дверей, украшены выданным из казны дорогим оружием. Девки-холопки, обретя внушение от самого князя, ходят красные до ушей, с няньками-кормилками вертятся вокруг княжьих дочек, моют, причесывают, наряжают, растирают, белят, румянят, одевают в златокузнь. Вдовая княгиня, белее ключника, заглядывает в светелки внучек, молвит недовольное слово и задумчиво грядет обратно. В торжественной палате, обитой паволоками, застеленной коврами, Святополк Изяславич ласково беседует с немецкими послами.

Германский император Генрих в третий раз задумал взять Русь в союзницы, породниться брачными узами. Из стран заката не один десяток лет приходила молва: Генрих-де воюет с латынским епископом, римским папой. То одолевает папу, то кается перед ним в ветхом рубище и босым на морозе, то вновь выходит на брань, завел даже собственного римского папу. Но крепко сродниться с русскими князьями у него не получалось – то ли Господь был против, то ли Генрих выбирал не тех князей. Черниговский Святослав Ярославич, взявший в жены племянницу императора, вскоре помер, Ода с княжичем на руках спешно отбыла в немецкую землю. Спустя десять лет туда же прибыла для помолвки с маркграфом Штаденским дочь великого князя Евпраксия Всеволодовна. Три года юная княжна входила в возраст невесты и обучалась латынству под присмотром монахини Адельгейды, сестры императора. А затем в один год умер маркграф и стал вдовцом Генрих. Злые языки не посмели связать обе смерти, хотя и болтали исподтишка о кровосмесительной связи Адельгейды с императором. Год спустя киевский князь прислал благословение на брак дочери. Евпраксия, приняв также имя Адельгейды, сделалась немецкой королевой и императрицей Священной Римской империи.