или салонная чёрная мышь. В кабинет входит миниатюрная мадам де Ло. Она давно носит траур по своему покойному мужу, но после смерти отца Амелии она с немалой изобретательностью снабдила своё платье новыми оттенками скорби. Тёмно-лиловый, серый и чёрный тюль теснятся на нём складками. Подобие мантильи укрывает голову и трепещет перед глазами тонкой сеткой с чёрными мушками. А если бы мы могли видеть, как с утра она одевалась перед зеркалом в своей комнатке под самой крышей, то знали бы, что даже фижмы под её девятью юбками сделаны из бамбука сорта nigra, чьи чёрные стебли растут в лесах Китая. Мадам де Ло не просто в трауре, она в сверхтрауре. На самой вершине искусства быть вдовой.

Увидев осевшую на ковёр Амелию, она лихорадочно ищет в памяти какое-нибудь греческое изречение из Аркесилая Питанского или Асклепиада Вифинского, об утешении или стойкости перед испытаниями. Однако такое обилие слёз обезоруживает её, так что она обнимает девушку, и на ум ей приходит латынь:

– Elixe cunicule!

Что приблизительно означает: ах ты мой промокший кролик!

Мадам де Ло уже всё известно. Нотариус, небезразличный к её строгому и утончённому обаянию, рассказал ей между делом о своём досадном открытии. Теперь она знает, что у Амелии ничего больше нет. Бурназо ввернул к слову, что если дом Бассаков вынужден будет расстаться с мадам де Ло, то он будет счастлив, если она согласится давать уроки шитья и хороших манер его правнучкам восьми и десяти лет. Она любезно ответила, что ничего не смыслит ни в шитье, ни в хороших манерах, однако будет держать его в курсе своих дальнейших планов.

Амелия никогда не плакала при ком-то. А наставница никогда не держала её в объятиях. Слишком много всего впервые за один раз.

– Вы знаете, – говорит мадам де Ло, – меня ждало похожее открытие после смерти мужа. Однако тогда я удивилась значительно меньше.

Она улыбается грустно.

– Во-первых, он был моим мужем, а не отцом, хоть в отцы и годился. И потом, на следующий же день после свадьбы я поняла, что он выбрал меня, только чтобы обобрать!

– И вы ему это позволили? – спрашивает Амелия сквозь слёзы.

– Я ничего не помню. Мне было восемнадцать. Я тогда как раз увлеклась астрономией. И смотрела за кометами, а не за своим кошельком. Он спустил всё семейное состояние, до последней серебряной ложечки.

– А отец? Вы могли вообразить такое про моего отца?

Мадам де Ло пожимает плечами.

– Нет. Но я всегда была не сильна воображением.

Какой-то миг Амелия смотрит в пространство.

– Я во всё это не верю, – говорит она. – Жан Ангелик точно что-то знает.

Мадам де Ло улыбается. И крепче прижимает Амелию.

– Я тоже, когда разорилась, пыталась искать виновных.

– Виновный явно есть.

– Да.

– Кто?

Лицо мадам де Ло мрачнеет.

– Я тогда тоже искала. И то, что узнала о муже, было ещё хуже того, что о нём говорили. Заклинаю вас, дорогая, не усердствуйте в поисках.

– Ангелик…

– Бедный мальчик… Идеально подходит на роль виновника. Ему не посчастливилось в вас влюбиться. А вы его не любите.

– Будь он бездарем, я бы его не подозревала. Но он не мог позволить отцу разориться. Я слышала, как они говорили о каком-то загадочном грузе…

– Оставьте его в покое.

– Я уверена: он что-то знает.

– Вам больше не придётся иметь с ним дела.

– Почему?

– Вы уезжаете.

– Они вам сказали? – спрашивает Амелия.

– Да. Вы знаете, что у меня, к несчастью, непереносимость жаркого климата?

– Я знаю.

– Родители как-то взяли меня с собой на острова, в деловую поездку. И сразу же пришлось плыть обратно. Я ссыхалась, как те улиточки, которых летом находят в траве. Во мне живого места не было.

Девушка смотрит на свою наставницу и плачет.

– В любом случае, – говорит она, – у меня не будет средств, чтобы вас оставить.

– Действительно. Времена меняются. Кто позволит себе услуги гувернантки, которая даже не может выучить девиц танцевать гавот с менуэтом?

Мадам де Ло смеётся. Амелия смотрит на неё, удивляясь такой лёгкости, когда им скоро расставаться навсегда.

– Для меня это будет серьёзной переменой, – говорит Амелия.

– И для меня. Мне нравилась моя комнатёнка. И как кухарка готовит сорбет. Но мы обе привыкнем, вот увидите.

Она легонько ударяет ее указательным пальцем по носу.

Глаза у Амелии округляются. Комнатёнка и сорбет? Вот и всё, что её наставница запомнит о прожитых вместе годах? С комом в горле, она пытается изобразить такое же безразличие.

– Вы сможете написать своим кузенам в Версаль, – говорит она.

– Каким ещё кузенам? – спрашивает мадам де Ло.

– Которые хотели представить вас ко двору. Наверняка там есть юные принцы, которые благодаря вам станут большими учёными.

– Ну, скажете! И каким же чудом?

– Слушая ваши уроки, – отвечает Амелия.

– Уроки? И как же они, будучи в Версале, смогут слушать мои уроки, когда я буду целыми днями занята превращением в засохшую улитку подле вас?

– Улитку?

– Да.

– В засохшую?

– Именно. Причём в улитку, которой очень скверно платят.

Амелия снова принимается тихо рыдать, как трёхлетний ребёнок.

– Вы хотите сказать, что отправитесь со мной? – говорит она.

– Вне всяких сомнений.

– Почему?

– Потому что вы отвратительно играете на фортепиано и даже не начинали думать над задачей на удвоение куба. В таком состоянии я не могу позволить вам плыть одной.

– Фортепиано нужно будет взять с собой?

– Как и сундук с книгами. Это мои единственные условия.

Амелия вздыхает, и со вздохом выходят последние всхлипы.

И тогда, помедлив в объятиях мадам де Ло, она чувствует, как после слёз внутри неё зреет новая сила. Жажда реванша. Желание всё выстроить заново.

Как может быть, что таким днём в эту юную, ясную, вмещающую миллиарды безупречно связанных нейронов голову хоть на миг не закралась мысль о ста пятидесяти рабах, трудящихся на её плантации в Сан-Доминго, о пятистах пятидесяти невольниках, запертых в «Нежной Амелии», и о всех прочих? Как потеря родителей и всего имущества, это крохотное бедствие, не открыло ей глаза на безбрежность трагедий, переживаемых этими женщинами и мужчинами? На то, что значит потерять свободу, потерять весь мир? На миллионы исчезнувших родителей и домов? На то, как пропадают дети?

40. Возродиться

Почти два месяца Альма ждала этого дня, однако, когда маленький призрак, чьего имени она не знает, наконец заговаривает с ней, она молчит. Он спрашивает, совсем рядом:

– Как ты?

Жозеф стоит на коленях под стакселем, который едва колышется. Он нагибается пониже и делает вид, что работает. Альма, в двух шагах от него, сидит на корточках