Выросшее в 1920-х и 1930-х гг. поколение немцев училось ненавидеть Францию, но восхищаться французской культурой и подражать ей. И если победный блицкриг освободил немцев от страха перед французской ратной доблестью, любопытство и уважение к культуре сохранились. Ганс Альбринг пользовался любой свободной минутой в Пуатье для походов по местным храмам, предварительно переодевшись в штатское. Больше всех нравилась ему церковь Святой Радегунды XIII века, с ее красно-коричневыми фресками – сценами воскрешения Лазаря и Даниила среди львов. Невзирая на летнюю жару и набитые на ногах мозоли от постоянных восхождений и спусков по 218 ступеням от казармы к городу и обратно, молодой человек вновь и вновь приходил в баптистерий с его алтарем, считавшимся самым старым во всей Франции. Альбринг посылал открытки с изображением этих древностей Ойгену Альтрогге, чтобы тот хотя бы посмотрел на них, если уж ему не довелось увидеть всей красоты наяву, и даже нанял местного фотографа напечатать крупным планом изображение фрески с сидящим на коне императором Константином. С некоторыми из товарищей Альбринг побывал на великой мессе в кафедральном соборе Святого Петра, где особенное впечатление на него произвело хоровое распевание псалмов. Когда высокие голоса хора мальчиков резонансом отражались от высоченных стен и потолка строения, Ганс испытал неизведанное чувство – он будто воспарял к свету Божьей благодати. При этом хор и конгрегация буквально испепеляли его и других немцев убийственными взорами, и он едва ли не осязал так и висевшую в воздухе ненависть всей епархии[279].

Затем Альбринга перевели в Руан, где он отпраздновал свое производство в унтер-офицеры и увеличение денежного довольствия покупкой нескольких редких книг с ценными ксилографиями. Перебирая тома в лавке книготорговца, где попадалось немало иллюстраций и антикварных раритетов, Ганс часами беседовал с хозяином-французом, находя его высказывания «весьма тонкими и элегантными. Я заметил, что все сказанное им обосновано и глубоко осознано на уровне всех его чувств». В конечном счете молодой солдат задал давно вертевшийся у него на языке вопрос: ненавидят ли французы немцев? «Нет, – отозвался владелец лавки, – а если и да, то это нечто вроде детской истерики». Но ведь, настаивал Альбринг, разрушенные здания Руана не могли не вызывать «желания мести»? Собеседник снова ответил отрицательно. Французы хотят «быть сами по себе, заниматься работой и чтобы им оставили конституцию и их форму правления». Глубже Альбринг копать не стал. Разговор вернулся обратно к безопасной теме страсти к собиранию альбомов с репродукциями итальянских и современных французских мастеров. Довольно скоро Ганс смог снарядить посылку из 700 репродукций и ксилографий из утилизованной книги начала XVII века для отправки к себе в Гельзенкирхен с отбывавшим в отпуск сослуживцем. Альбринг планировал до известной степени компенсировать затраты за счет продажи части сокровищ, несомненно лишь для финансирования дальнейших приобретений[280].

Переполненные эстетизмом, точно мальчишки из начальной школы, Ганс Альбринг и Ойген Альтрогге находились словно в культурном паломничестве. Ойген пускался в восторженные разглагольствования по поводу панорамы романского и готического стилей, обнаруженных им в Австрии. Первый впечатлял его как солидный и основательный, второй же казался ему мятежным и выражавшим фаустовские людские стремления. Ганс соглашался, куда менее впечатленный внешней архитектурой романских храмов в Пуатье и Руане. Только Шартр с горделиво устремившимися в небо шпилями собора отвечал чаяниям молодого немца. Когда их грузовик проезжал через город в ночи, тот испытал столь глубокое волнение, что принялся рыться в вещмешке в поисках репродукции с картины, спеша сравнить ее с оригиналом; парные башни каменной громады казались ему «куда более утонченными и высокими» в лунном свете. Он смотрел на такие здания сугубо немецким взглядом, сформированным под воздействием позднеготических шпилей соборов Кёльна и Страсбурга, поэтому более древние романские башни Руана и Пуатье представлялись ему разочаровывающе приземленными. Те же самые вертикальность, устремленность к небесам захватили некогда и молодого Гёте, впервые увидевшего западный фасад собора в Страсбурге, и заставили назвать его лучшим примером «немецкой архитектуры»[281].

Разделяя мнение Гёте, молодой фотограф Лизелотта Пурпер полагала, что кафедральный собор удачнее всего смотрится в лучах заходящего солнца, падающих на его западную сторону. В то время как окаймляющие площадь дома «медленно тонут в тени», отметила она в путевом дневнике, ярче проступают все готические орнаменты, арки, башни и статуи. У нее имелись особые причины для приезда в Страсбург в сентябре 1940 г. В 1919 г., когда Лизелотте не исполнилось и семи, родителей выгнали из города вместе с другими «имперскими немцами». Она появилась здесь с тех пор впервые и, шагая по извилистым улочкам с принадлежавшей родителям старой картой, чувствовала прилив «совершенно особой магии» от фахверковых домов с их ярко окрашенными деревянными ставнями. Переходя мостиками через каналы туда и сюда, разгуливая под платанами и каштанами вдоль берега реки Иль, она чувствовала себя наконец-то вернувшейся домой. После победы 1940 г. рейх приветствовал возвращение Страсбурга, Кольмара и сел Эльзаса, которые вошли в одно и то же гау вместе с Баденом. Специальные выставки народных традиций с их вкладом в немецкую культуру служили средством отпраздновать воссоединение. Когда показалось, будто эльзасцы как-то уж слишком лениво откликаются на призыв к проявлению патриотизма, нацистские власти не пожалели сил для дальнейших образовательных мер, объясняя новым гражданам их истинную национальную принадлежность, между тем массово изгоняя евреев[282].

Следующей остановкой в рабочем маршруте Лизелотты стал отель «Вартеланд» в Велюни. Она приехала туда в начале октября 1940 г. фотографировать процессы колонизации на другой недавно «возвращенной» территории, на сей раз на востоке. В гау Вартеланд (ранее Позен) работа оказалась не такой простой, как в Эльзасе, и Лизелотта тотчас заметила большое количество евреев. Она назвала их «опасностью для дорожного движения», поскольку им приходилось ходить не по тротуару, а по проезжей части. В том же месяце, но позднее, евреям в новом гау приказали снимать головные уборы перед немцами в военной форме, а некоторые чиновники принялись прогуливаться со стеками и хлыстами и лично следили за исполнением новых правил. Еще с предыдущего декабря Главное управление СС по вопросам расы и поселения приступило к процессу изгнания евреев с целью полностью очистить от них западную – в прошлом прусскую – часть Вартеланда, однако нехватка угля зимой помешала проведению операции с полным размахом. В качестве временной меры в наиболее важном из центров восточного Вартеланда, городе Лодзь, евреев согнали в гетто – первое в границах рейха[283].