— Нет.

— Ну и зря. Очаровательная женщина. Я сидел с ней рядом за ужином. А мне ведь могло и не повезти так, как повезло сегодня… Кстати, она, наверное, все спрашивала себя, действительно ли я — отец того ветреного корифея, который так мило и изящно делится со всеми своими воспоминаниями. Она, наверное, вспоминала небольшой шедевр, посвященный потерянному рюкзачку. Кстати, директриса мне уже раньше сообщила об этой «прелестной вещице», так что, конечно, и я о ней вспоминал, можешь себе представить, что я о ней думал!

Пьер опустил голову, и отец взял его за подбородок.

— Ну так что, это правда, что ты очень силен во французском? Что ты рассказываешь всякие занимательные истории, как никто другой? Что ты находишь в своих воспоминаниях такого, что не можешь с ними расстаться? Для меня воспоминания — это благодатная почва для хандры и тоски или… прибежище лицемеров.

Марк продолжал произносить какие-то льстивые слова, преисполненные коварства и издевки.

— Образцовый ученик, образцовый сын, скромный, сдержанный, тихий, пунктуальный… с превосходным характером. Вот так он заставляет всех ошибаться, принимать белое за черное, и все обманываются в нем, а потом ему еще и рукоплещут! От кого бы он мог это унаследовать? Кстати, между нами говоря, твоя мать обладает гораздо большим талантом по части разведения цветов, чем по части красноречия. Как только она открывает рот, так тотчас же теряется и не знает, что говорить и что делать. Она не глупа, но выходить с ней на люди не следует, нет, лучше этого избегать.

Он засмеялся каким-то грубым, злым смехом.

— Ну, во всяком случае, мадемуазель Мейер — дамочка не робкого десятка. Я давненько не ощущал такого напора, такой агрессии даже при заключении арендных договоров. Пожалуй, недалек тот день, когда она пожелает стать твоей мачехой. Однако не думай, что она питает к тебе нежные чувства, нет, она для этого слишком не любит маленьких дураков.

— Она отдает предпочтение пьяницам, забулдыгам и пропойцам! — заорал Пьер и, резко повернувшись, бросился бежать.

Он пронесся по переезду через железнодорожные пути и увидел впереди огни города. Шум мотора, раздавшийся у него за спиной, заставил его броситься в придорожную канаву. Мимо как вихрь промчалась машина Марка. Ночную тишину нарушил оглушительный собачий лай.

Представление состоялось, несмотря на грозу, и Лора поднялась еще раз на сцену. Она сказала, что из-за отсутствия двух исполнителей должна попросить зрителей проявить к ней снисхождение, а про себя подумала, что хотела бы еще и попросить сидящих в зале не пользоваться создавшейся ситуацией и не пялиться на нее так нагло. Во время спектакля все смотрели на ее ноги, и Марк — первый. А потом судьба взяла их за шкирки, как щенят или котят, и посадила рядом во время ужина при свечах… От этих мыслей Пьера тошнило. Он гнал от себя видение невыносимого зрелища, как его отец с Лорой изливали друг другу душу и перемывали ему косточки. «Прекратите! Заткнитесь!» — хотелось крикнуть Пьеру, чтобы прогнать видение, но оно не исчезало, и он бежал от него, бежал куда глаза глядят.

По запутанным тропинкам он шел к Антигоне. У нее после спектакля уже давно намечалась вечеринка, на которой следовало быть «одетым по всей форме», как было написано в приглашениях. Да, он-то уж точно не был «одет по форме»: босой, весь взъерошенный, в мокрой до нитки белой рубашке. Приглашения у него не было, потому что он его разорвал на мелкие кусочки. Он всегда относился с презрением к этой воображале и зазнайке, ему были неприятны ее бахвальство, ее манера говорить, похожая на мурлыканье какого-то избалованного диковинного зверька, озабоченного лишь сексуальными проблемами. Он никогда не ходил на ее вечеринки, игнорировал ее сборища, и вот теперь он спешил туда, чтобы оправдаться, чтобы объяснить свое отсутствие на сцене тем, что, мол, тяжелая железная дверь захлопнулась у него за спиной, когда он вышел на секундочку подышать свежим воздухом, и он не смог попасть обратно.

Она только того и ждет, чтобы он хоть как-нибудь объяснил свое поведение. Ведь был период, когда она заигрывала с ним, когда мадемуазель Антигона не отдергивала свою нежную ручку, если он к ней прикасался. Вот и теперь только бы ему удалось с ней поговорить, и через пять минут она бы уже была в его власти, он мог бы смело броситься на нее и трахнуть прямо там, у нее в доме, при скоплении гостей.

Она жила в верхней части Лумьоля, в самой красивой вилле самого богатого и престижного квартала, мимо ее «халупы», как она называла дом своих родителей, невозможно было пройти, не обратив на него внимания и не залюбовавшись красотой полукруглой террасы; из окон там вечно лилась приятная музыка, способная избавить от всех печалей.

Когда Пьер подошел к вилле, он услышал взрывы хохота и радостные крики. В небо взлетели разноцветные петарды, взорвались и рассыпались тысячами искр, озаряя все ярким светом. Опять послышались крики и раздались аплодисменты.

В полутемном холле никого не было, кроме высокой негритянки в красном платье без бретелек, стоявшей у нижних ступеней широкой, ярко освещенной лестницы. Он прошел мимо нее, как во сне. Позднее он узнал, что эту девицу туда пригласили ради забавы, так сказать, для хохмы, вернее, не пригласили, а наняли на один вечер; да, эту чернокожую студентку наняли специально, чтобы немножко пощекотать нервишки гостям, плохо настроенным по отношению к неграм, ей, чернокожей, заплатили именно за то, что она — чернокожая, за то, чтобы она «слегка помассировала печенку» лумьольцам, нашедшим просто восхитительной эту жирафу-африканку, бывшую ярчайшим воплощением их тайных фобий. Нет, замечательная находка! Просто чудо!

С горящими от возбуждения и стыда щеками Пьер прошел через первую гостиную, где смех и сладкие звуки оркестра, наигрывавшего какую-то нежную серенаду, смешивались и почти заглушались ритмичным грохотом, доносившимся из какого-то другого помещения, где была установлена мощная звуковая аппаратура, вроде той, что устанавливают на дискотеках. Он быстренько подошел к хозяйке дома и поздоровался с ней, а потом, ловко лавируя среди столиков, добрался до гостиной, предназначенной для «младшего поколения», и на мгновение ему показалось, что он — среди своих. Веселье было в самом разгаре. Окинув гостиную взглядом, он понял, что совсем не «вписывается в обстановку», слишком много шума, слишком много крика, ярких сполохов от разноцветных лучей прожекторов, мечущихся по залу. На небольшом возвышении, служившем эстрадой, мертвецки пьяный Креон произносил в микрофон речь, обращаясь к девушкам, танцевавшим парами либо прохаживавшимся под ручку с разомлевшими от жары краснобаями. Он заметил, что никто на него даже не взглянул, никто не хотел встретиться с ним взглядом, никто ему не улыбнулся. При его приближении стоявшие группами ребята расступались и тотчас же сходились вновь у него за спиной. Вероятно, он мог бы так прошагать километры, не найдя никого, с кем бы он мог переброситься парой слов. Но он продвигался вперед сквозь толпу танцующих, он еще ощущал запах духов Исмены, он еще чувствовал кончиками пальцев ее нежную кожу, он даже чувствовал, что кончики пальцев у него слегка маслянистые оттого, что она вся буквально облилась духами перед спектаклем, и ему до смерти хотелось сунуть им под нос свои ладони, чтобы они вдохнули запах этого цветка, а потом… потом он бы разразился потоками брани, он бы по-всякому обзывал и оскорблял всех этих подонков, всю эту падаль!