Марк положил судорожно сжатые кулаки на стол. Он знал наизусть, наперечет все рисунки, нацарапанные Пьером на столешнице: вот самолет, вот виселица, вот солнце, вот еще солнце, и еще одно, вот губы, груди, вот свитый жгутом кнут, улитка, цифры, строки из поэмы Киплинга, а еще странное имя «Арол», встречающееся повсюду: так Пьер неумело пытался скрыть имя «Лора». Книги громоздились друг на друга на одном краю стола, на другом стопкой лежали тетради, а в стакане с выщербленными краями «цвел» целый букет разноцветных ручек. Здесь Пьер делал уроки, здесь он крутился и ерзал на сиденье, а винт при этом скрежетал, здесь Пьер в одиночестве, втайне ото всех искал ответы на вопросы, на которые дать ответ мог только его отец, и никто другой. Здесь Пьер размышлял, сомневался, колебался, что-то вспоминал, рассматривал реальность в свете своих детских воспоминаний и впечатлений. Здесь Пьер был действительно сыном Нелли, хотя ее имени и не хватало на этой разрисованной, исцарапанной столешнице. Его не было среди солнц и «Аролей». «Я знаю, почему ты уходишь в себя, почему ты рассеян, почему ты ешь слишком много, почему ты так громко разговариваешь, почему ты смеешься над моими шутками, почему ты так неловок и бестактен, почему ты никогда не сердишься, то есть не показываешь, что сердишься, почему у тебя нет друзей, почему ты такой хвастун, почему ты часами сидишь в Интернете по ночам, почему ты так ко всему равнодушен, почему у тебя нет никаких планов на будущее, почему ты так сдержан и почему так избегаешь людей, почему ты так непослушен, почему ты не пришел к Жоржу вечером… все потому, малыш, что ты думаешь о своей матери, ты ее ждешь…» Марк вздохнул и поднял голову. Он посмотрел на фотографию, прикрепленную четырьмя полосками скотча к стене как раз над стаканом с ручками. Ты вообразил, что на этом снимке твоя мать! С этой девкой у Марка были связаны омерзительные воспоминания… Он случайно наткнулся на эту распутную дуреху в подвальном помещении какого-то бара, эта врушка без устали хвасталась ему своими якобы обновленными, то есть подвергшимися операции сиськами, она показывала ему «изящные и красивые» шрамы, держа одну руку у него на колене и продвигая ее все выше и выше, а другой сжимая горлышко едва початой бутылки шампанского. Насколько он потом понял, работенка ее была жульничеством чистой воды, потому что она сливала вино из бутылок и отправляла в какое-то похоронное бюро, где служащие в черных цилиндрах, предварительно добавив в бокалы кубики льда, подавали это пойло опечаленным родственникам усопшего. Марк хотел было отодрать фотографию от стены, но никак не мог подцепить ногтем кусочек скотча, видно, его ногти были слишком грубы для столь тонкой работы. «Да это же просто грязная шлюха, малыш! Ты думаешь о матери, а я… я тебя просто обманываю…»

Марк стиснул руки, пальцы его переплелись и захрустели. Он всегда лгал… Своим родителям, жене, Нелли, а потом и Пьеру. Он разбрасывал, рассыпал мельчайшие частицы своего «я», которого он никогда не знал в целом, в нетронутом виде даже в детстве. При этих мыслях слезы навернулись ему на глаза, он зашмыгал носом. Быть может, он не лгал только в чреве своей матери… Нет, и тогда он уже врал, ведь его мать возлагала на него большие надежды, а он их обманул. Его теория лжи, которой он руководствовался на протяжении всей жизни, теория лжи, неутомимой, невозмутимой, не боящейся разоблачений, лжи, все исправляющей, лжи во спасение, была лишь дымовой завесой перед подстерегавшими его опасностями; он сам создавал эту завесу и верил в то, что эта иллюзорная стена способна защитить его от напастей. Он считал, что люди лгут для того, чтобы заниматься любовью везде, где любовь открывает им двери и быстренько возвращается в постель, стуча хорошенькими босыми ножками. Человек лжет для того, чтобы сбежать от легавых по крышам и найти себе надежную берлогу, где его будущая любовь стоит у слухового окошка с рогаликом в руке, оцепеневшая, застыв в ожидании того мига, когда какой-нибудь вор постучит в это окошко и составит ее счастье. Человек может лгать из жалости, из желания быть любезным, из-за выгоды и возможности получить какие-то льготы, из-за желания получить убежище, ради шутки, ради бравады, бросая таким образом вызов судьбе… Нет, Марк не мог больше выносить эту грязь, это дерьмо, и при виде этого моментального снимка красноглазой девки его затошнило и ему захотелось блевать. Человек лжет для того, чтобы лгать, и все! И он, Марк, был всего лишь мерзким типом, преступником, оказавшимся сейчас в безвыходном положении из-за того, что он лишился своего прежнего шарма и всех прежних аргументов, и всегда-то бывших весьма сомнительными. Ему и сейчас было плевать на то, что он обманывал женщин без счету, ведь женщины достаточно хорошо вооружены против таких громил и мародеров, как он, они и сами ограбят кого хочешь, они всякий раз возрождаются, но лгать ребенку… Обманутый ребенок замыкается в себе и потихоньку угасает, гибнет. Он делает вид, что существует, а на самом деле он исчезает и уже больше не возвращается. Вернись, вернись, малыш! Этот мальчишка, признанный Марком по глупости, в пьяном угаре, стал ему действительно сыном, он его любил. Что поделаешь, корни всегда дают новые побеги… Марк уже собрался еще раз обыскать комнату, когда зазвонил телефон, и этот звонок заставил Марка кубарем скатиться по лестнице. Звонила Лора Мейер, настроенная крайне агрессивно, она хотела поговорить с Пьером.

— Как? Он еще не вернулся? И вы сидите дома сложа руки? Вы что, совсем спятили? Вам что, мало того, что случилось с Нелли?

Марк не выдержал и заорал в трубку, откуда уже неслись короткие гудки, что означало, что его уже никто не слышит; выплеснув поток брани, он немного успокоился. Чертова шлюха, она его просто достала! И оставила в дураках! Он все еще не понимал, как случилось, что тот вечер так плохо закончился. Он опять видел себя как бы со стороны, у Жоржа, видел себя, измотанного после поездки в Париж, сидящего в ожидании Пьера. «Весь город» видел, как долго он ждал, он десятками пожимал протянутые ему руки и выслушивал слова сочувствия и утешения, а сам все повторял, что ему стыдно за сына, ведь целый год утомительных репетиций пошел коту под хвост, и все из-за этого маленького дуралея! Слово за слово, Марк и не заметил, как оказался за столиком, где сидели важные городские персоны и администрация лицея, между двумя преподавательницами, и напротив него сидела эта молодая зеленоглазая женщина, которую он уже где-то видел, в этом он был твердо уверен. Она ему приветливо улыбалась и вела себя запросто, без чванства. Она болтала без умолку и все подкладывала ему лакомые кусочки со своей тарелки, под тем предлогом, что она, мол, так переволновалась, что совсем не хочет есть. Она заставила его выпить, крепко выпить, гораздо больше, чем следовало. Кстати, они все там за этим столиком хорошо наклюкались и были здорово под мухой, и мэр — среди первых! Этот придурок даже выразил желание спеть, после того как подали ликеры. За столом к тому времени уже почти никого не осталось, да и в зале было пустовато, все посетители разошлись, кроме самого мэра, этой немного надоедливой девицы, двух легавых и нескольких больших любителей выпить на халяву.

По ее просьбе Марк отвез девицу к ней домой, а так как он себя прекрасно чувствовал, то позволил себе сделать небольшой крюк и проехаться по национальной скоростной трассе. Она, казалось, была этой прогулкой довольна; между ними действительно что-то происходило, что-то «завязывалось». Подъехав к ее дому, Марк вспомнил, что раньше в подобных случаях он говорил своим спутницам всякие любезности, вроде тех, что говорят слегка подвыпившие мужчины хорошеньким женщинам, которых они подвозят в своих машинах к дверям их домов. Казалось, девица не особенно торопилась с ним расстаться, и Марк подумал: «У меня есть шанс».