Екатерина рассмеялась – холодно, неестественно, жеманно, и скрылась за раззолоченной дверью, предоставив врагам поле битвы.

– Вы совершили страшный грех, граф, – произнес Разумовский свой приговор Орлову. – И умрете в мучениях.

– К чему столь мрачные пророчества в наш просвещенный век? – улыбнулся Орлов. – Вы, верно, хотите знать, что будет с итальянской побродяжкой? Извольте, я расскажу вам. Государыня решила обратить претендентку на русский престол в скромную графиню Орлову. Вот мне и предписано отправляться в Москву и просить руки княжны, пока ее не постригли в монахини. Недавно какой-то умник привел государыне известную поговорку про клобук, который не прибьешь к голове гвоздями. Мол, монахиня может легко стать царицей. А графиня Орлова императрице не опасна.

– Княжна не пойдет за вас, – высокомерно ответил Кирилл. – Скажите лучше, где ее держат?

– Право, я сам не знаю, граф, – пожал плечами Орлов. – На месте меня встретят чины из Тайной канцелярии.

– Вот и славно, – Разумовский теперь знал, что делать. – Ведите свою игру, граф, а я буду вести свою. Посмотрим, чья возьмет.

Он холодно поклонился Орлову и зашагал прочь. Но у дворцовых ворот Кирилла Григорьевича окликнул преображенский солдат, стоявший на карауле.

– Вам просили передать, – шепнул солдат. – Барышня в Москве, в Ивановском монастыре. Не оборачивайтесь, ваше сиятельство, – добавил он, когда Разумовский, онемев от изумления, застыл на месте. – Идите, как шли. Себя и меня погубите.

– Как отблагодарить тебя? – успел спросить Кирилл.

– Меня матушка-государыня Елизавета на том свете отблагодарит, – ответил преображенец, пропуская графа.

– Куди поiдемо, батьку? – спросил у Разумовского его кучер.

– До Москви, сину, – ответил тот, – панночку у царицi вiдбивати…

Карета графа тронулась, а преображенский солдат еще долго с веселым удивлением наблюдал за диковинным кучером Разумовского, который, погоняя лошадей, пел о страданиях бедной девки, решившей с горя утопиться в Днепре. Потом карета скрылась из виду, а преображенец заскучал. С каким удовольствием он поехал бы сейчас с графом и его странным кучером – отбивать у императрицы Екатерины ту, кого возница назвал панночкой!

О московском Ивановском монастыре ходила дурная слава. Говорили, что старинная обитель, основанная некогда матерью Ивана Грозного Еленой Глинской, стала тюрьмой, подчиненной Тайной канцелярии. Сюда привозили ослабевших от мук заключения узниц, и арестантки становились монахинями. Конечно, для этих несчастных женщин монастырь был спасительной пристанью, единственной возможностью избежать ссылки в Сибирь или пожизненного заключения в крепости. Но игуменье предписывалось запретить бывшим арестанткам свидания с родными и близкими, изолировать их от общения с остальными монахинями, за исключением келейниц, и даже совершать для них отдельные требы, дабы не открылись мирские имена узниц и слух о них не просочился за стены монастыря.

Однако многие сердобольные матушки-игуменьи допускали в обращении с монахинями-узницами непозволительную мягкость. Иногда, в строжайшем секрете, разрешали краткие свидания с родными, передавали на волю записки, а кроме монахинь-келейниц заключенным было позволено общение с духовником.

Летом 1775 года в монастырь привезли таинственную особу, о которой тут же стали без умолку трещать окрестные кумушки. Рассказывали, что новую монашку доставили в плотно занавешенной карете, под конвоем, а потом поселили в отдельном домике из трех крохотных комнаток, расположенном у восточной стены монастыря, рядом с покоями игуменьи. В двух комнатках жила сама узница, а в третьей – ее келейница, монахиня в летах, назначенная игуменьей приглядывать за особой, читать ей душеспасительные книги и готовить к постригу.

Однако насильно привезенная в монастырь женщина первый день прорыдала, второй – неподвижно просидела у выходившего во внутренний дворик окошка, а на третий к ней пожаловал гость из Петербурга, в котором некоторые знающие все и вся жители примыкавших к монастырю улиц признали Чесменского героя – графа Алексея Орлова.

Поговаривали, что пробыл Орлов у узницы недолго, а в минуты его короткого визита в домике раздавались неистовые крики таинственной особы, так что тихая, степенная келейница, не привыкшая к подобным сценам, вынуждена была вывести графа из комнат безумной девицы. Орлов уехал, узница опять прорыдала весь день, а потом к матушке-игуменье пожаловал родственник московского генерал-губернатора Иудовича, граф Кирилл Григорьевич Разумовский.

Граф от имени Иудовича потребовал тайного свидания с узницей, и игуменья не посмела ему отказать, упомянув, однако, что, согласно особому распоряжению императрицы Екатерины, будущей монахине запрещено покидать пределы отведенного ей помещения. Разумовский заверил игуменью, что, будучи верным слугой царствующей императрицы, не собирается подстрекать узницу к побегу или содействовать оному. Он хочет лишь наставить на путь истинный авантюрную особу и склонить ее к покорности и послушанию. Игуменья не поверила ни единому слову его сиятельства, но свидание разрешила – ей и самой было жалко бедную девочку, которую привезли в монастырь прямо из Петропавловской крепости.

Граф Разумовский пробыл в домике больше Орлова, криков и воплей слышно не было – напротив, узница была весьма довольна гостем и даже показала ему медальон, с которым ни на минуту не расставалась. Граф Кирилл Григорьевич приходил снова и снова, и матушка игуменья скрепя сердце соглашалась на эти свидания. Таинственную особу готовили к постригу, а она все читала французские книжки, привезенные графом Разумовским, да рыдала.

Но в ноябре 1775 года от государыни Екатерины пришло предписание ужесточить режим узницы и как можно скорее постричь ее в монахини. Матушка-игуменья вздохнула, режим ужесточать не стала, лишь через келейницу сообщила женщине, что через несколько дней состоится обряд пострига. К удивлению, воплей и рыданий в тот день не было слышно, напротив, узница встретила это известие светло и тихо, даже просияла лицом и сказала келейнице, что видела во сне матушку, покойную государыню Елизавету Петровну, и та благословила ее на постриг. Зато граф Разумовский пожаловал к игуменье и, взывая к ее милосердию и душевной щедрости, предложил неслыханный план…

– Вы должны помочь мне, матушка, – говорил граф Разумовский игуменье.

Он стоял у выходившего на монастырский двор окошка, из которого был виден домик, отведенный великой княжне Елизавете. Было ветрено, сыро, ветер кружил мертвые листья, которые напоминали Кириллу Григорьевичу старые письма с их пожелтевшей бумагой и выцветшими чернилами. Всю эту осень он был во власти прошлого – то и дело мысленно беседовал со старшим братом и спрашивал у него совета и помощи.

Лиза встретила Кирилла Григорьевича с несказанно удивившей и растрогавшей его радостью, бросилась на шею, а потом, когда он украдкой, таясь от заглядывавшей в двери келейницы, протянул бедняжке письмо от Жака, и вовсе заплакала. Стала благодарить, прижалась мокрой от слез щекой к его плечу. Потом они долго молчали, сидя бок о бок на узком, жестком диванчике, над которым висела старинная икона «Иисус в темнице».