Оставался последний вопрос, который ей очень хотелось задать. И, встав, чтобы распрощаться, она спросила, известно ли мужу Джин, что сердце их сына использовано как трансплантат. Нет, ответила Джин. Она сообщила о смерти Гэвина по телефону. Разговор был очень коротким. Он не знает.

На обратном пути Изабелла заехала в книжный магазин. Дерек Уотсон радостно встретил ее и повел в кухоньку, расположенную позади отдела подержанной книги. На столе были разложены ноты. Похоже, что он занимался оркестровкой: партитура испещрена карандашными пометками и значками. Дерек поставил на плиту чайник и достал из буфета коробку с печеньем.

– Дерек, я хочу попросить у тебя прощения, – сказала Изабелла. – Заехала навестить, а разговаривать не хочется. Я только что была у Джин Маклеод.

Услышав это, Дерек так и застыл на полпути между столом и буфетом. Участливо моргнул:

– Бедная женщина. Ее сын часто приходил сюда. Его интересовало все, что касается горной Шотландии. Я специально выискивал для него книги, и он подолгу просиживал над ними здесь, в комнате за магазином. А нередко я видел, что он сидит, устремив взгляд в окно. Там, на другой стороне улицы, живет его отец. Гэвин сидел и смотрел на дом.

Изабелла никак не откликнулась.

– Знаешь, Дерек, – произнесла она потом, – давай я просто посижу и помолчу, а ты мне что-нибудь расскажешь. Например, о своих композиторах. – Дерек был автором нескольких композиторских биографий.

– Ну, если ты настаиваешь, – пожал плечами он. – Кстати, я тебя понимаю. Тоже люблю иногда тихонько сидеть и слушать.

Итак, Изабелла слушала, а Дерек рассказывал. Затевая свое последнее исследование, он надеялся возродить интерес к наследию Джакомо Мейербера.

– Удивительно! – говорил он. – В девятнадцатом веке Мейербера считали одним из крупнейших оперных композиторов. А потом раз! – и словно перестали замечать. К сожалению, надо отметить, что часть вины лежит на Вагнере с его антисемитскими настроениями. Так или иначе, но совершилась несправедливость. Мейербер обладал удивительной энергией, открытый всему миру, человек прекрасной души. А его скинули с пьедестала. Когда ты в последний раз слышала его оперы? Давно. Вот то-то же.

Изабелла отпила глоток чая. Нужно ли ей предпринять что-то для защиты Мейербера? Нет, у нее и так забот достаточно. Правильнее оставить Мейербера Дереку.

– Ну а вообще-то, – продолжал Дерек, – я сейчас работаю над симфонической поэмой. Листы вон там, на столе. Толчком к созданию музыки послужила история святого Манго. Я много думал о нем в последнее время. Ты, конечно же, помнишь, что его дедом был король Лот, правитель Оркни, и в их владениях была гора, похожая на зуб, на севере, около Хаддингтона. Когда Лот узнал, что принц Овайн овладел его дочерью – причем случилось это не где-нибудь, а в свинарнике, – он велел сбросить бедную девочку с этой жуткой горы. Она выжила, но ее тут же швырнули в лодку и пустили вниз по течению реки Форт. Не слишком гуманно. В наши дни отношение к матерям-одиночкам куда как мягче. Согласна?

Он налил Изабелле еще чашку чая.

– Так вот, лодку долго несло по реке и наконец прибило к берегу. Около Калросса. И там не кто иной, как святой Серф, спас бедняжку-страдалицу. А когда пришло время, она родила нам святого Манго. Так что – надо отметить – жестокость и бессердечие в конечном счете иногда оборачиваются благом. Думаю показать это в своей поэме, – объявил он после паузы. – Вернее, попытаюсь это сделать.

Изабелла улыбнулась. По ходу рассказа Дерека ей становилось все лучше и легче. Да, мир полон тягот и несправедливости, но в нем есть и светлые точки – островки света, разгоняющие тьму.

Записка от Джейми была короткой и деловой:

Если Вы захотите поставить точку в наших отношениях, это будет не удивительно. На Вашем месте я так бы и поступил. Сказать могу только одно: мой уход из «Сент-Оноре» был совершенно недопустимым. Я поступил по-ребячески глупо. Раскаиваюсь.

В ответ Изабелла написала:

Дорогой Джейми, если кому-то и надо извиняться, то мне. Я собиралась позвонить и сказать Вам это, но не успела: закрутил вихрь событий… Словом, я снова в своем репертуаре. Рискую вызвать неудовольствие, но все-таки расскажу. Я ездила в Западный Линтон, чтобы поговорить с матерью того, второго, юноши. Далось нелегко. Но теперь я все знаю и, кажется, скоро приду к окончательному и абсолютно рациональному объяснению происходившего. Это меня очень радует, пусть даже Вы и считаете, что я напрасно вмешиваюсь в чужие дела. (Но, Джейми, я в них не вмешиваюсь, я в них вхожу. В старинных шотландских кодексах есть юридический термин, который мне очень нравится. Его применяют по отношению к человеку, который входит в чужие дела. Того, кто поступает так без должного основания, называют злостно входящим. Как Вам это? Думаю, что ко мне он все-таки не относится. Я не злостно входящая.)

Но извиниться перед Вами мне необходимо. Ваши чувства к Кэт касаются только Вас, и я не имела права высказываться о них. Обещаю, что больше этого не повторится. Так что простите, пожалуйста, что позволила себе навязываться с непрошеными советами.

Должна сказать еще одно. Я счастлива, что Вы не уезжаете в Лондон. Лондон очень хорош на своем месте, но он так далек от Эдинбурга. Лондонцы – очаровательные люди, и очень веселые, какую бы напраслину на них ни возводили, но я уверена, что в Эдинбурге Вас скорее оценят по достоинству, чем в Лондоне. Я, например, ценю Вас очень высоко, и Грейс – тоже. А сколько у Вас учеников, чьи музыкальные способности пропадут втуне, если Вас не будет! Мы все чудом избежали опасности потерять Вас.

Не отдают ли все эти доводы эгоизмом? Подозреваю, что да. Почти уверена, что я так ратую за Эдинбург, потому что забочусь в первую очередь о себе, понимаю, как мне будет чудовищно не хватать Вас, если Вы вдруг уедете. Так что, выслушивая мои советы, помните об этом и поступайте – при любой следующей возможности – сугубо по своему усмотрению. И я буду вести себя так же. У меня, правда, нет желания уехать. Хотя и хотелось бы повидать Западную Австралию, город Мобил, штат Алабама, а также Гавану, Буэнос-Айрес и…

Закончив письмо, она надписала конверт и выложила его на столик в холле. Уходя во второй половине дня, Грейс захватит все, что накопится, и опустит в почтовый ящик в конце улицы. Джейми получит извинения завтра, а послезавтра они, может быть, увидятся. Она попросит его захватить ноты, и, пройдя в музыкальную комнату, они устроятся у рояля. Он будет петь, она – аккомпанировать, а тьма за окном – постепенно сгущаться. Редактор «Прикладной этики» (фортепьяно) и ее друг Джейми (вокал). Как это чисто по-эдинбургски. И как… пикантно.

Слегка подсмеиваясь над собой, она подумала, что стоит, вероятно, начинать каждый день с письменных извинений за вчерашние неловкости… Так. Ну а кто же еще ждет от нее сегодня покаянного письма? Может быть, тот восхваляющий зло австралийский профессор, чью статью она отказалась печатать? Возможно, он мягкий и нежный, а зло славит чисто теоретически. Возможно, получив отказ, он горько плакал на берегу океана, хотя нет, вряд ли. Все австралийские профессора-философы, с которыми ей доводилось встречаться, отличаются бодростью и пышут здоровьем. Да и ее ответ не был грубым. Может, чрезмерно категоричным, но, безусловно, не грубым.