Казаки сбрасывали с себя чекменя, рубахи, чтоб видны были кресты нательные да ладанки. Обнимались, прощаясь друг с другом. Радовались чему-то. Хором звучала молитва:

— Не имами иные помощи, не имами иные надежды, разве тебе Богородица… Да не постыдимся!

Глядя на казаков, скинул камзол и рубашку Веселовский. Вспомнилось вдруг из детства далекого, как читал ему отец Василий про воинов древних славянских, про князя киевского Святослава: «Да не посрамим земли Русския, но ляжем костьми. Мертвые бо срама не имут».

«Мертвые бо срама не имут, — повторил про себя Веселовский, — срама не имут…»

Казаки подтянулись и выстроились в колонну. Впереди стоял Веселовский, по правую руку — атаман Лощилин, по левую — Зайцев.

— Ну, с Богом, — обернувшись к казакам, крикнул атаман. — Пошли!

И набирая ход, пошла на башкир казачья лава. Живой поток понесся по коричневой степи. Все ближе, ближе… И вьется облаками пыль, и топот гудит над степью. Заходящее солнце бьет в глаза башкирам. Казачьи кони, закусив удила и всхрапывая, несли седоков на хребтах. Подлетая уже к кочевникам, казаки рассыпались в линию и врубились одновременно в самую гущу орды. Взбешенные кони ударили грудь в грудь. Все перемешалось. Визг башкир, крики:

— Алла, урус поган!

И наше:

— Руби их в песи! Круши, братцы!

Звон сабель, хруст перерубаемых костей, лошадиный храп и ржанье, пыль, кровь, стоны. Казаки рубились отчаянно, пластая налево и направо. Некоторые, отпустив поводья и лишь ногами управляя конем, орудовали сразу двумя клинками, схватываясь с двумя, тремя, а то и пятью степняками. Веселовский рубил не глядя, не останавливаясь, видя лишь чернобородого вожака башкир, и прокладывал путь к нему палашом. Глаза заливала кровь, видимо, чей-то клинок скользнул по его голове. Взгляд безумен и сумасшедший взор неотрывно ловит дьявольскую фигуру врага. Страшная сеча продолжалась. Епифан топором ужасным сносил всадников вместе с конями. В плече торчала стрела, но Зайцев не обращал внимания, рубил, рубил без устали.

Дрогнула орда. Стали разворачивать коней башкиры. А безжалостная казачья сталь продолжала доставать их полосатые спины да головы. Чернобородый вожак тоже забеспокоился, закрутился на месте, показывая плетью на Веселовского. Капитан упрямо прорубался к нему. Ну вот и встретились! Черные узкие глаза злобно смотрели на капитана. Схлестнулись. Взвизгнула и тускло блеснула сталь клинков. Еще раз, еще. Веселовский рубился мощно, не уклоняясь и принимая удары кривой сабли своим тяжелым палашом. Все происходило как во сне. Наконец, капитан уклонился, ложно подставляя шею под башкирскую саблю, ощерился чернобородый, победу празднуя. Замахнулся, но клинок палаша вошел ему четко в сердце. И откинулась занесенная с саблей рука. Захрипел чернобородый. Назад завалился. Веселовский остановился, безразлично рассматривая, как умирает противник, как тускнеют его глаза.

Бой еще продолжался, но башкиры разбегались. Казаки, утомленные схваткой, их не преследовали. Добивали тех, кто еще сопротивлялся. К Веселовскому подскакал весь окровавленный Лощилин:

— Поехали назад, — еще тяжело дыша, сказал он капитану. — Казаки сами здесь разберутся.

Веселовский кивнул, развернул лошадь и шагом направился к крепости, с ужасом понимая, ЧТО его там ждет.

Маша лежала в той же позе, что и оставил ее Веселовский. Проклятая башкирская стрела так и торчала из ее груди, а руками она живот свой обхватила, как бы защищая ребенка, погибшего вместе с ней.

«Что теперь дальше, — думал Веселовский, — как жить-то. Зачем? Я потерял все, что имел».

— Ты вот что, капитан, — услышал он голос Фаддея Матвеева, того казака, что бежал когда-то из семинарии духовной и был за священника у казаков. — Отпоем, как положено, душу невинную христианскую и ребенка твово нерожденного отпою я. Хоть и не родился еще, не крестился. Все душа у него была уже православная. А ты дальше жить должен. Ибо крест это наш, что солдатский, что казачий. Там, — показал на небо, — и встретишься. А если удумал что, так грех это. Ты православный и сам это знаешь. Согрешишь, так боле никогда своих не увидишь. Понял меня, капитан?

Прорвало Веселовского. Вонзил клинок окровавленный в землю сухую что было сил. Зарыдал по-звериному, опустившись в пыль на колени, рядом с телом жены своей. Кровь со лба рассеченного так и капала прямо на грудь Машину, на сорочку белую.

— Вот и поплачь, — сказал казак. — Иным и не поможешь. Эх, Господи, Господи.

Возвратились в крепость казаки. Обмывались у колодца, раны перевязывали. И стекала на землю сухую вода красная, с кровью смешанная. И принимала земля, впитывала в себя и свою кровь, и чужую. Все земля стерпит. Крестьяне уже заканчивали тушить избы, скот осматривали спасшийся. Отдельно лежали тела погибших русских людей, отдельно башкирцев. В сторонке, крепко связанные, сидели пленные. Веселовский в той же позе, уставившись по-прежнему на мертвую жену.

— Что с этими делать? — показав на них плеткой, спросил подошедший Лощилин.

— Повесить, — опять как-то безразлично ответил Веселовский. Ничего у него в душе не было. Пустота одна. Ничего не чувствовал. Все равно ему было. Своя жизнь, чужая ли. Какая разница!

Лощилин кивнул и отошел.

Похоронили Машу прямо рядом с церковью. Высокий холм насыпали казаки. Крест поставили огромный. Неподалеку и своих схоронили. Долго Фаддей читал панихиды да молитвы за упокой душ православных, в бою с агарянами погибших. После разошлись все. Один капитан остался у могилы Машиной. Да Епифан за спиной его маячил. Долго так стояли они в раздумьях тяжких. Потом вздохнул Веселовский, обернулся:

— Что Епифан? Осиротели мы вновь?

— Осиротели, барин.

— Что дальше-то думаешь? Как жить-то?

— А вы, барин?

— А я…, — задумался Веселовский, — попрошу князя Урусова отправить меня куда подале от места этого. Крепости новые закладывать, что ли… На войну хочу я, одним словом. Нет мне покоя боле.

— А я, барин, хотел просить тебя…

— Так проси!

— Отпусти меня с казаками на Дон вольный. Смена им обещана, вот и уйду с ними.

— Не держу я тебя, Епифан. Поступать волен как душе угодно. Ты ж не крепостной. А от обещания твово, Анне Захаровне данного, я тебя освобождаю. Не уберегли мы Машеньку…, — опять капитана начали душить рыдания. — Не уберегли ни ее, ни кровинушку нашу…

Неделю спустя подошла к крепости конница князя Урусова. Атаман Лощилин обсказал ему как все было. Нахмурился князь, рукой потер лицо скуластое, запыленное. Хлестнул плетью себя по голенищу. Спросил коротко:

— Где капитан?

— Да вона. На берегу. Который день уж сидит, на воду смотрит.

Князь сам нашел Веселовского на Яике. Без парика сидел капитан, без кафтана. Голова пораненная, в повязке белой с кровью проступившей, потемневшей от времени.