Новое положение семейных дел с ней не обсуждали, приняли как данность, вежливо. Да и привычные навыки двадцатилетнего общения оказались сильнее, чем неловкость. Аня, правда, могла с невинным видом ляпнуть что-нибудь вроде «твой молодой муж» или «вы, молодожены», но Аллочка не обижалась. Напротив, как-то при этом приподнималась и, такая же мелкосуетливая, как всегда, казалась значительней. Цвела словно кактус – со всех сторон в колючках, а сверху цветок.

Только Зина продолжала упоенно злобничать. Не сын с невесткой и не внучка, а именно она одна почему-то не могла Аллочку простить. Будто Аллочка какое-то ее, Зинино, место в жизни заняла.

Аллочка – молодая супруга академика – в небрежно-торжествующей манере уволилась с должности регистратора. В доме держалась хозяйкой. Такой уверенной скромницей. Она же не какая-нибудь домоправительница или даже сожительница, чтобы на одной ноге в чужом доме стоять, а законная, между прочим, жена. Методично, по-беличьи, перебрала шкафы Берты Семеновны, раздала одежду. Щуплая, как недоедающий городской подросток, баба Сима была теперь от подмышек до щиколоток обмотана длинными «профессорскими» юбками, на которые мешками свисали сколотые булавками кофты Берты Семеновны. «Парадные», белые с золотом, чашки Аллочка перевела в повседневные, вазочки из резного, украшенного птицами буфета вытащила и, потеснив книги, пустила хрустальным потоком по полочкам, от прихожей до кухни.

Аллочка внедрялась, просовывала корешки в чужую, враждебно упирающуюся почву, обзаводилась в чужом доме своим. Комнату Берты Семеновны определила Наташе. Наташа, надо отдать ей справедливость, вела себя скромно, во внучки академика не лезла, новую свою родственность с семьей Раевских никак не подчеркивала. Она иногда ночевала на новом месте, но чаще оставалась у себя дома. На Зверинскую принесла пижаму и, кажется, все. Во всяком случае, в Бабушкиной комнате ее вещей не было, ни юбки, ни кофточки в шкафу, ни лифчика, ни колготок на стуле. Маша туда в ее отсутствие пару раз забежала, покружила по комнате, застыдилась своему шпионству и решила, что ладно уж, Наташу она простит.

Картинки Аллочка оставила на прежних местах. А вот старые, тридцатых – сороковых годов, фотографии отправились на антресоли, заметил Сергей Иванович или нет, никто не знал.

– Юра, я тут ремонтик затеяла, – схитрованила Аллочка, поймав брошенный Юрием Сергеевичем взгляд на яркие пустоты на выцветших обоях. – Вот потихоньку готовлюсь, кое-что убираю, самое ценное...

– Может быть, вы думаете, папа ангел? – поинтересовалась Маша. – А я вот не ангел, не ангел я...

Юрий Сергеевич поправил проводок слухового аппарата, сделал вид, что Машиной грубости не расслышал, и торопливо зашептал, как только Аллочка вышла из комнаты:

– Нам с тобой больно, Машенька, но Аллочку можно понять. Ей трудно жить посреди чужой жизни. И самое главное, Деда пожалей!

– А вот сейчас я ка-ак завизжу! Буду визжать, топать ногами и кататься по полу, – угрожающим басом произнесла Маша. – Дед услышит, выйдет из кабинета и спросит: «Кто тебя обидел, моя дорогая девочка?» И выгонит вас, противная Алка, вместе с вашей Наташей. Это мой Дед, моя Бабушка, мой дом и все здесь мое! Поняла, ты, страус длинношейный?!

Вот черт, здорово было бы так сказать, но... невозможно. Никак нельзя. Приходилось улыбаться. Только иногда Маша забывала светскую улыбку снять с лица, и, застывая, улыбка превращалась в вежливый собачий оскал.

Маша ревновала, обижалась, частенько принималась подсчитывать свои обидки: вчера Дед неласково с ней поздоровался, сегодня не похвалил ее новую кофту, не важно, что и раньше не замечал, все равно обидка. Кстати, о кофтах. Дед перестал предлагать ей денег. А раньше всегда говорил – возьми там, сколько тебе надо. Ты знаешь где. А теперь деньги были в Аллочкином дотошном ведении.

Родители считали, что Аллочка, в общем, ведет себя естественно и вполне даже соответственно ситуации прилично. Только вот одно они совсем не понимали, а объяснять было почему-то стыдно, – Аллочка страстно желала Машу из Дедовой жизни вытеснить. Именно Машу считала главной своей соперницей, главной опасностью на пути к полному благополучию себя – жены академика. А в Маше вдруг проснулось все, что было категорически запрещено в детстве. Хотелось визжать, кривляться, строить рожи, кататься по полу.

– Машенька, приходи к нам в гости, – приглашала Аллочка.

Повторила несколько раз, так и сказала: «ПРИХОДИ К НАМ В ГОСТИ»!!!

«Поняла, не дура», – сказала себе Маша.

– Машенька, ты КОГДА придешь? Скажи во сколько, а то вдруг мы будем заняты.

«Ведьма!»

– Машенька, сегодня Сергею Ивановичу нужно отдохнуть. ЗАЙДЕШЬ завтра, мы будем очень рады. Я курочку сделаю, как ты любишь, приходи. ПОЗВОНИШЬ, как соберешься?

«Страус противный!»

– Машенька, забери свою шубку, мне надо кое-что в шкаф повесить...

«Ни за что не заберу! Наоборот, специально все свои старые вещи приволоку и разложу по шкафам! Всюду своими цепкими лапами лезет!»

В тот же день Маша все свои шубки, шапки, курточки и плащи перенесла к родителям. Потихоньку, чтобы Дед не увидел и не расстроился.

– Сергей Иванович сказал, – Аллочка в разговорах с Машей Деда называла только Сергей Иванович, – что ты просила денег на новое платье. А какое платье? Сколько оно стоит? Нам с Сергеем Ивановичем надо подумать.

– Машенька! Мы с Сергеем Ивановичем посоветовались и решили дать тебе деньги. Хотя ты недавно купила себе свитер, правда? Синий с белыми полосками, я помню.

«Подавись ты деньгами! Еще раз скажешь мне „Машенька“, я тебя укушу». Маша чувствовала, что сейчас свернется калачиком и заплачет. «Дед никогда не спрашивал, сколько что стоит, я еще маленькая, у-у-у, и Бабушки моей больше нет, все меня бросили...»

«Спасибо» или «Спасибо, не надо», – отвечала Маша, в зависимости от того, насколько хотелось получить новое платье, кофточку, джинсы.

К Аниной радости, Маша вернулась к одежде «нормальной» и «красивой». Обматываться разноцветными тряпочками и обвешиваться самодельными украшениями стало ни к чему. К мухинской жизни она не вернулась, а быть вне тусовки и выглядеть при этом для большинства людей белой вороной глуповато. К тому же вызывающий, альтернативный стиль одежды хочешь не хочешь неизбежно влек за собой некий альтернативный стиль поведения и образ мыслей. Попробуйте, например, подметая пол длиннющей юбкой, войти в трамвай, где тетеньки с кошелками едут с работы. Высунуть ногу в тяжелом, похожем на солдатский ботинке из-под кружева нижней юбки, подобрав вязаную деревенскую шаль, подобраться к кассе и купить билетик. Тетеньки так осмотрят и такое скажут, что поневоле будешь думать – либо они, либо ты. А Маше не хотелось сейчас отделять себя от человечества. Не хотелось беспорядка, путаницы, вносить в жизнь ненужный сейчас сумбур. Беспорядок и так поселился в мыслях, в жизни и душе. Лучше было бы душу прибрать, наладить прежнюю упорядоченную систему жизни, разложить все по местам и себя на нужной полочке обнаружить. Прежнюю, а не злобную, обиженную на весь мир, как Мальчиш-Плохиш.