— Они все таковы, эти индусы, — говорил он, — трусливы и лукавы, как обезьяны их божественного Ганумана, упрямы, как их быки, когда они думают, что все им сойдет с рук, но я возьму хлыст для обезьян и докажу быкам, что меня не пугают их рога!

Затем посмотрел на часы:

— Час прошел, известите Шейт-Синга, что я его жду с ответом.

Он перешел в приготовленный ему кабинет, велел адъютантам остаться при нем и поставил двух часовых с ружьями у двери. Шейт-Синг явился в сопровождении своего казначея. Он был бледен, шел нетвердой походкой, но на его лице и в полузакрытых глазах выражалась мрачная решимость.

— Ну, — кратко спросил Гастингс, — ваш ответ? Какие у вас есть оправдания в неисполнении ваших обязанностей и в неосновательных отговорках?

— Господин, — возразил Шейт-Синг, униженно кланяясь. — Мое извинение — невозможность, а что я вам говорил, то не пустые отговорки: моя казна истощена, и у меня нет того, что вы требуете. Мои слуги — свидетели и, главное, мой казначей, составивший точный список всего, что у меня осталось.

— Ваши слуги? — насмешливо заметил Гастингс. — Я не верю, чтобы они выступали против своего господина. Вы говорите, что у вас ничего нет, а драгоценные камни сверкают на стульях, на столах и на стенах вашего дворца? Разве вы не знаете, что я веду войну с мятежным князем Мизоры, которого разобью, как глиняный сосуд? Или вы не знаете, что во время войны должны помогать мне всем вашим достоянием? Ведь вы обязаны вашим богатством покровительству Англии, и вам все будет с лихвой возвращено, когда враги Англии будут побеждены.

— Я это знаю, господин, знаю, — тем же приниженным тоном говорил Шейт-Синг, — поэтому я высчитал все, что у меня остается сверх содержания необходимого придворного штата. Вот расчет, я сделаю все возможное, чтобы набрать вам двести тысяч фунтов. Через три дня деньги будут готовы. Таким образом, вы убедитесь, что я преданный друг ваш и Англии и готов на всякую жертву, чтоб помочь вам в беде.

Он взял пергамент у казначея и подал его Гастингсу, который с неудовольствием отстранил его.

— Вы помните, — возвысил голос Гастингс, — что я требовал от вас пятьсот тысяч фунтов, и кроме того, снаряжение и содержание конного отряда в тысячу человек, а вы осмеливаетесь предлагать мне двести тысяч фунтов, когда я приехал лично, думая, что у вас не хватит лицемерия повторить мне в глаза ваши отговорки? Я даю вам еще целый день.

— Я не могу, господин, я дал вам слово и не могу обещать того, что не могу исполнить. Вы вынуждаете меня к непокорности, — отвечал Шейт-Синг.

Последние слова он проговорил, повысив голос, в глазах его блеснуло злобное упорство. Среди слуг князя послышался ропот.

— Я заставлю вас повиноваться, — крикнул Гастингс, — и сам возьму то, в чем мне отказывают. Вы нарушили ваши обязательства и не имеете больше прав на ваше княжество и покровительство. Вы — мой пленный, я принимаю на себя управление Бенаресом…

Шейт-Синг стоял как громом пораженный. Он никак не мог понять, как он, князь священнейшего города индусов, среди своих телохранителей, слуг и подданных, в своем собственном дворце, вдруг оказывается пленным. Ропот среди окружавших его стал громче.

Гастингс приказал равнодушным тоном:

— Возьмите у него саблю. Мятежникам не полагается носить оружия.

Английские офицеры подошли, но с другой стороны приблизились индусы, некоторые взялись за оружие. У дверей стояли английские часовые и слуги Гастингса, но дальше все передние занимали телохранители и вооруженные слуги князя. Если бы Шейт-Синг в эту минуту отважился, выхватил саблю и подал бы знак к сопротивлению, то картина изменилась бы, и Гастингса арестовали или убили, прежде чем английский батальон заметил что-нибудь со двора. Но Гастингс укрощал своим гордым, повелительным взглядом бенаресского князя; он, видимо, и не думал об опасности, а выражал только недовольство медленным исполнением своего приказания. Он хорошо знал по долголетнему опыту характер индусов, знал, что они охотно пускают в ход хитрость, лукавство, лицемерие, но им трудно перейти в открытое сопротивление.

Индусы плотно окружили своего князя, уже блестели наполовину вынутые клинки, телохранители подошли к ближайшей комнате, часовые скрестили штыки, все зависело от момента. Один Гастингс точно ничего не замечал, он нетерпеливо топнул ногой и повторил приказание обезоружить арестованного.

Тогда Шейт-Синг со вздохом склонил голову, снял саблю с перевязи, подал ее английскому офицеру и сказал печально, но покорно:

— Вы несправедливы ко мне, но убедитесь, что я вам верный друг.

Гастингс велел отвести пленного в последнюю из отведенных ему комнат и поставить четверых часовых у двери. Потом приказал своим часовым очистить комнаты, и пораженные сановники и телохранители удалились без малейшего сопротивления.

Английские офицеры высказали губернатору свою тревогу, так как положение создалось действительно опасное. Батальон и небольшое число вооруженных слуг находились среди полумиллионного населения. Арест князя в священном городе мог пробудить религиозный фанатизм даже в апатичных индусах.

Но Гастингс смеялся над всеми тревогами. Он велел охранять двери своего помещения двойными караулами и приказал солдатам занять все ворота, а адъютантам остаться в приемной. Сам же он занялся просмотром корреспонденции, доставляемой ему гонцами, так спокойно, точно сидел в своем дворце в Калькутте.

Шейт-Синг, совсем потерянный, лежал на подушках дивана в комнате, обращенной для него в тюрьму. Он отважился на минутное сопротивление все увеличивающимся требованиям, но слабость и отвращение к каким-либо проявлениям воли, составляющая основную черту характера индуса, заставляли его раскаиваться, что он так далеко зашел. Он испытывал суеверный страх к человеку, который так гордо и решительно обходился с ним, арестовав его в его собственном дворце на глазах его телохранителей. Он жалел о сопротивлении, на которое подбили его смелые советники, и обдумывал, как исполнить предъявленные к нему требования, так как если его казны действительно не хватило бы в данную минуту, то накопленных в храмах сокровищ вполне достаточно, чтобы с избытком пополнить недостающее, а брамины охотно согласились бы на всякую жертву, лишь бы отстоять независимость священного города.

Через бежавших слуг с быстротой молнии разнеслась по всему городу весть об аресте князя, который почитался всеми как защитник браминов и их храмов, и народ собирался группами, проклиная чужеземцев. Благочестивые нищие и священные йоги призывали гнев неба на англичан, осквернителей священного лотоса света, и объявили, что сам Сива возьмет трезубец и затрубит в свой страшный рог, чтобы отомстить за подобное преступление. Народ собирался перед всеми храмами, брамины разослали гонцов, и, когда они и сбегавшийся из деревень народ сообщили, что нигде не видно английского войска, жрецы приказали народу вооружиться и находиться в полной боевой готовности. Факиры взяли на себя предводительство, и скоро все дворы храмов наполнились вооруженными толпами, которые бежавшие из дворца телохранители обучали разным боевым приемам. Все действия происходили в полной тишине, так что ни Гастингс, ни арестованный князь ничего не подозревали. Даже английские офицеры стали спокойнее, однако все-таки уговорили Гастингса ввиду крайне обострившегося положения послать гонцов в Калькутту и вызвать достаточное количество войска. Гастингс последовал их совету.