— Доказательства уничтожили вы.

— Я — огонь. Я — буря. Я — ливень. Все ваши выводы сводятся к этому? Вас засмеют.

— У меня нет намерения обсуждать с кем-либо таблички.

— Чудесное молчание!

— Но я уверен, что доказательства где-нибудь появятся.

— Станете держать порох сухим. Так ведь, мистер Торнтон?

— Я напишу статью, которая будет опубликована лишь в том случае, если в каком-то другом месте будут найдены неопровержимые доказательства моих предположений.

— Браво! Как благородно! — Оберманн обернулся к Софии. — Куда вы направляетесь? — Она бросила быстрый взгляд на Торнтона. — Можешь не раздумывать, София. Я узнаю подробности вашего путешествия через секунду после того, как вы отплывете.

— Мы едем в Константинополь.

— Город цветов. Город золота. В молодости, мистер Торнтон, я любил золото. Когда я был купцом в Санкт-Петербурге, мне страшно нравилось, как истертая монета переходит из рук в руки. Вы знаете, что я когда-то был банкиром и скупал золотоносный песок в Калифорнии? Как-то, напившись своего немецкого пива, я покрыл лицо драгоценной пылью, и оно превратилось в золотую маску!

— А ты таким образом превратился в великого царя, — заметила София.

— Я уже это знал. Я знал, во мне кроется нечто, что вознесет меня. Как вы будете жить в Константинополе?

— Будем жить, — ответила она.

— Оттуда вы поплывете в Лондон. Я прав?

— Там мой дом, сэр, — сказал Торнтон.

— Британский музей придет в восторг, мистер Торнтон, видя, что вы вернулись. Вы уцелели, побывав у легендарного чудовища Оберманна. Вы станете героем!

— Сомневаюсь, что меня так назовут.

— Но вы привезете с собой бесценную награду. — Оберманн хотел положить руку на плечо Софии, но она отшатнулась.

— Я не награда, Генрих. Александр не завоевывал меня. Я еду с ним по собственной воле.

— Браво! Но ты обманываешься, София. Ты не будешь счастлива в Англии. Когда ты работала в Трое, я видел, что ты довольна, как никогда. Я помню твою радость, когда ты обнаружила лестницу.

— Разве ты не понимаешь? Я делала это ради тебя.

— Ради меня? — Он на мгновение смутился.

— Да, Генрих. Ради тебя.

— То есть ты говоришь, что любила меня, София?

— Я не могу ответить на этот вопрос.

— Нам пора возвращаться в гостиницу, — сказал ей Торнтон. — Скоро на пароход. — Он взял ее под руку и, не сказав. больше ни слова Оберманну, они перешли дорогу.

Оберманн смотрел им вслед, потом вдруг бросился вслед за ними.

— Ты вправду любила меня, София?

Леонид решил скакать в Чанаккале. Рано утром, сразу после отъезда Оберманна в город, была совершена находка. Сильный ливень, смыв камни и мусор, открыл вход в построенную из камня комнату к юго-западу от дворцового комплекса; убрав последние помехи, туда вошли двое рабочих и тут же выбежали назад, чтобы сообщить о своем открытии. Они увидели сотни, если не тысячи глиняных табличек, аккуратно сложенных с внутренней стороны стены. Леонид пошел вместе с ними. Он зажег серную спичку и в ее мерцающем свете разглядел такие же знаки, как те, что пытался расшифровать Торнтон. Значит, англичанин сможет возобновить работу после катастрофы, вызванной ливнем.

Кадри-бей сразу же приказал перенести глиняные таблички в безопасное место. Леонид, понимая значимость находки для Торнтона и Оберманна, решил ехать в Чанаккале немедленно. Таблички могли помочь уладить конфликт. Если Торнтон вернется в Трою, его побег с Софией может быть забыт или подобающим образом объяснен. Может быть даже, Леонид успеет встретиться с англичанином раньше, чем отец.

Взяв Пегаса, он галопом поскакал по равнине. По мере приближения к городу ощущение неотложности поездки все возрастало, возрастало и его возбуждение.

Добравшись до Чанаккале, Леонид быстро проехал по оживленной улице, отходившей от восточных ворот, и свернул к городской площади; он увидел справа гостиницу, но не стал сдерживать коня. Вдруг кто-то побежал через дорогу. Пегас поднялся на дыбы и ударил бегущего передними копытами. Человек упал, испуганный конь снова встал на дыбы, и его копыта со всей силы нанесли удар по распростертому телу.

Оцепеневший Леонид услышал крик женщины.

София, обернувшись на ржание коня, увидела, что Оберманн сбит с ног и опрокинут на землю. Она с ужасом смотрела, как Пегас топтал его тело.

Леонид соскочил с коня. Он увидел своего отца, раненного, истекающего кровью, лежащего в грязи на оживленной улице. Шок от увиденного, казалось, отбросил его назад; он, пошатываясь, подошел к деревянному столбу на обочине и безучастно смотрел, как София и Торнтон бегут к упавшему. Потом увидел, как двое прохожих взяли коня под уздцы и отвели на площадь.

— Нам надо перенести его в гостиницу, — сказала София. — И немедленно позвать к нему доктора. — Оберманн не шевелился. Одна рука была неестественно согнута, а голова пробита копытами. На лбу зияла открытая рана. Кровь заливала лицо и стекала в грязь. — Поднимите его, — попросила София Торнтона и Асада, в замешательстве стоявших рядом с ней. — Поднимите его и позовите на помощь.

Асад взялся за плечи Оберманна, а Торнтон за ноги. Казалось, они несут охапку одежды, так мало жизни оставалось в Оберманне, а рука его, свисая, покачивалась, словно перебитое крыло.

С трудом они внесли его в гостиницу и положили на диван в вестибюле. Асад с тревогой отметил, как быстро зеленый шелк намокает от крови Оберманна.

— Он не выживет, — сказал Асад.

София вышла из гостиницы, подошла к Леониду и обняла за плечи.

— Ты ничего не мог сделать, — тихонько сказала она. — Я видела. Он перебегал дорогу.

— Он — мой отец.

— Я знаю. Ты ни в чем не виноват. Он не заметил тебя. Пойдем, Леонид. Мы должны помочь ему.

Они поспешили в гостиницу.

— Я послал за доктором, — сообщил Асад, как только они вошли. — Но… — Он посмотрел на Леонида.

— Он умер? — спросил Леонид.

— Не знаю точно. Но я не вижу признаков жизни.

Торнтон наклонился над телом и взял Оберманна за запястье.

— Пульса нет, — сказал он. — Не думаю, что какой-либо доктор сможет его спасти.

— Нужно подождать, — возразил Асад. — Этот доктор грек. Очень знающий.

— Мы можем что-нибудь сделать для него? — спросила София и подошла к дивану. Кровь начала свертываться, и София увидела лицо мертвеца. Она поняла, что Оберманн ушел навсегда, и удивилась собственным слезам. Она собиралась оставить мужа, но эта внезапная разлука повергла ее в глубочайшую скорбь. Без Оберманна она ощущала свою незначительность. Она вернулась в обычный мир, в котором не было людей, подобных ему. Все кругом стало меньше и словно выцвело. Ей уже никогда не почувствовать себя такой живой, такой восторженной. Не в том ли состоит смысл трагедии? В том, что жизнь на какое-то время озаряется светом, а затем погружается во тьму?