Максин не считает себя особо робкого десятка, она приходила на благотворительные сборища в неправильных аксессуарах, за границей ездила в прокатных машинах с инопланетными передачами, одерживала верх в препирательствах со сборщиками долгов, торговцами оружием и окончательно сбрендившими республиканцами – без особых сомнений, как телесных, так и духовных. Но теперь, при этом шаге за дверь, возникает интересный вопрос, Максин, ты, блядь, совсем ума лишилась? Века́ми они пытались промывать девчонкам мозги побасенками о Замке Синей Бороды, и вот, пожалуйста, она шлет все эти полезные советы в игнор. Где-то впереди залегает конфиденциальное пространство, необъясненное, не поддающееся анализу, роковое, если в него забрести, отчего ее для начала в свое время вышвырнули из профессии, а однажды за такое можно ведь и жизнью поплатиться. Вверху, в мире – яркая середина летнего дня с птичками под свесами крыш, и осами в садах, и ароматом сосен. А тут, внизу – холодно, промышленный холод, который она ощущает до ногтей на ногах. Дело не только в том, что Мроз ее здесь не желает. Не зная причин, она знает, что это примерно последняя дверь, за которую ей вообще следовало бы заходить.

За нею Максин обнаруживает коридор с дверями, чисто выметенный, строгий, через широкие интервалы – рельсовые светильники, тени там, где быть их не должно, ведет – если она неким манером не развернулась – к заброшенной воздушной базе с большой радарной антенной. Что бы ни было на другом его конце тут, за забором, доступ Гейбриэла Мроза к этому чему-то важен настолько, что защищается кодом, отчего все это изрядно смахивает на нечто большее, нежели невинное хобби какого-нибудь богатея.

Она осторожно движется вглубь, таймер нарушителя безмолвно мигает у нее в голове. Некоторые двери закрыты и заперты, какие-то открыты, комнаты за ними пусты промозгло и неестественно ухоженно, словно скверную историю можно здесь как-то стабилизировать и сохранить на десятилетия. Если, разумеется, это не просто защищенное конторское пространство, какая-то физически воплощенная версия темного архива в «хэшеварзах», куда заглядывал Эрик. Пахнет хлоркой, словно недавно дезинфицировали. Бетонные полы, канавки ведут к стокам, вмонтированным там, где пониже. Над головой стальные балки, с креплениями, о назначении коих она не может или не хочет догадываться. Никакой мебели, кроме конторских столов, покрытых серой «формайкой», и складных стульев. Какие-то розетки на 220 вольт, но ни единого признака тяжелого оборудования.

От того лака для волос у нее что, вся голова как-то превратилась в антенну? Она уже начала слышать шепот, который вскоре разлагается на некий радиообмен, – озирается, нет ли здесь динамиков, ни одного не засекает, однако в воздухе все гуще от числительных и натовских фонетических обозначений букв, включая Человек, Зоя и Харитон, безэмоциональные голоса, искаженные радиопомехами, перекрестными наводками, всплесками солнечного РЧ[74]-шума… порой фраза по-английски, которую она все никак не успевает уловить.

Она дошла до лестничного колодца, спускающегося еще глубже в конечную морену. Дальше, чем ей видно. Ее координаты вдруг смещаются сразу на девяносто градусов, поэтому она уже не способна понять, смотрит ли вертикально вниз сквозь бессчетные уровни или прямо перед собой вдоль еще одного длинного коридора. Длится лишь такт сердца, но сколько ему надо? Она воображает, что так себе кто-то представляет тут внизу спасение в холодной войне, тщательно размещенное в этом американском тупике, какую-то веру в скотскую глубь, какую-то молитвенную уверенность в том, что выживут благословенные немногие, обставят конец света и объятья Пустоты…

Ох блин, что это – площадкой ниже, что-то замерло, дрожа, глядя вверх на нее… в этом свете точно сказать непросто, она надеется, что всего-навсего галлюцинирует, что-то живое, однако слишком маленькое, такой охраны не бывает… и не сторожевое животное… нет… ребенок? Что-то в детского размера военной рабочей форме, приближается к ней теперь со сторожким и смертоносным изяществом, поднимаясь как бы на крыльях, глаза его слишком уж видимы в сумраке, слишком бледные, едва ли не белые…

Таймер у нее в голове срабатывает, дребезжа, настойчиво. Отчего-то тянуться прямо сейчас к «беретте» будет неразумно.

– Ладно, «Воздушные Джорданы» – делайте, что должны! – Она разворачивается и рвет назад по коридору, обратно за дверь, которую не следовало открывать, снова в винный погреб, а там Рэнди ее уже искал.

– Вы норм?

Все зависит от того, как определить норм.

– Тут это «Вон-Романе», мне интересно…

– Год не сильно важен, хватайте, пошли. – Для винного вора Рэнди внезапно скидывает всю свою учтивость. Они забираются к нему в грузач и выезжают тем же путем, каким приехали. Рэнди молчит, пока не доезжают до маяка, будто и он что-то у Мроза увидел.

– Слушайте, вы когда-нибудь в Ёнкерзе бываете? У моей жены там родня, а я иногда постреливаю там на маленьком таком дамском полигоне, «Чувствительность» называется…

– «Мужчины всегда желанны», еще бы, знаю, конечно, сама член фактически.

– Ну, может, я там вас как-нибудь и застану.

– Буду ждать с нетерпением, Рэнди.

– Не забудьте тут свое бургундское.

– Эм… вы тут раньше про карму говорили, может, лучше валяйте берите сами.

Она не вполне газует оттуда, но и не мешкает, бросая тревожные взгляды в заднее зеркальце по крайней мере до Стоуни-Брука. Катись, полноприводный мой, катись. Вот и говори о поди-туда-не-знаю-куда. Последний известный адрес Випа Уппероса – обугленная руина, поместье Гейбриэла Мроза – показуха и скука, за исключением таинственного коридора и чего-то в нем такого, о чем не хочется знать, даже видела она его или нет. Стало быть… может, ей удастся что-то из этого вычесть, средних размеров суточную норму, скидку по кредитке, один бак топлива, дуб с четвертаком за галлон, посмотрим, согласятся ли на $1.50…

Перед тем как слиться из эфира кантри-станции, включается классика Слюнявого Флойда Уомэка:

Мой, бедный мозг, Стал дрыгаться недавно, и Елозит тоже он, В борьбе… и сон крадет он у меня, исправно, Все потому- Что он, елозит, по тебе. [женская подпевка] Зачем, же дрыгается он? по- что елозит? [Флойд] Сках-жи, иначе с глузда Съеду я…

Покоя мозг, ело- зящий мой просит! В нем Чар, твоих не Сякнет, эх, струя…

Ночью ей снится обычный Манхэттен-хоть-и-не-вполне, который она часто навещает в снах, где, если зайти подальше по любой авеню, знакомая сеть начинает распадаться, подрагивать и переплетаться с пригородными артериями, пока Максин не приближается к тематическому торговому центру, который, по ее понятию, намеренно обустроили похожим на последствия кошмарной битвы Третьей мировой войны, весь обуглен и полуразрушен, заброшенные лачуги и выжженные бетонные фундаменты расположены в естественном амфитеатре так, что два или больше уровней лавок поднимаются по довольно крутому склону, все прискорбно ржаво и сепиево, однако же здесь, в этих тщательно захезанных уличных кафе сидят яппошоперы, пьют свой бодрый чай, заказывают япповые сэндвичи, под завязку набитые рукколой и козьим сыром, ведут себя точно так же, как держались бы в «Общем Вудбёри» или «Парамусе». Здесь она должна встретиться с Хайди, но вдруг оказывается в сгустившихся сумерках на тропе через какие-то леса. Впереди мигает огонек. Пахнет дымом с сильным ядовитым элементом, пластик, варево нарколабы, кто знает? заходит за изгиб тропинки, и перед нею дом с видеопленки Випа Уппероса, горит – черный дым узлами и свилями, взбитый средь кислотно-оранжевых языков пламени, хлещет вверх, сливаясь с беззвездной небесной хмарью. Никаких соседей, собравшихся поглазеть. Издалека не набирают громкости никакие сирены. Никто не приходит гасить огонь или спасать тех, кто мог остаться внутри – не Вип, а отчего-то на сей раз Лестер Трюхс. Максин парализовало на месте в зазубренном свете, она перебирает свои варианты и обязанности. Горит свирепо, всепоглощающе, жар такой яростный, что не подойдешь. Даже с такого расстояния она ощущает, как ей перекрывает кислород. Почему Лестер? Она просыпается с этим ощущением неотложности, зная, что должна что-то сделать, но не понимает, что именно.