крик, раздавшийся откуда-то с лестничной клетки. Взглянули вверх: что-то большое, цветастое перекинулось через перила лестницы, пролетело все пять этажей и шлепнулось почти у наших ног.

Мы подошли ближе: это было совсем еще юное существо, девушка лет восемнадцати.

В искаженном судорогой лице и полузакрытых глазах — беспредельная мука и страдание. Девушка тихо стонала. С уст срывались едва слышные слова. Наклонившись, я с трудом разобрал обрывки фраз:

— Мутти, о, мутти, варум… киммст ду ништ… ми цу… хильфе?[778]

Сбежавшиеся со всех этажей гештаповцы пинками и кулаками отбросили нас под лестницу и плотным кольцом окружили девушку. С минуту продолжалось молчание; потом чей-то хриплый голос спросил:

— Ви, херр арцт?[779]

— Гешторбен[780].

— Дас ист гут[781], — пролаяла какая-то эсдэковская собака высокого ранга. И тут полилась брань, и я услышал слово, гнуснее которого не найти во всем гитлеровском лексиконе. Это слово — Rassenschamgesetz[782].

Так вот в чем вина бедной юной немочки, в свой последний час умолявшей мать прийти ей на помощь. Так вот за что бросили в каменный мешок, мучили и истязали в застенке эту девушку с тонким станом и с детски наивным выражением лица. Она «посрамила нордическую расу», полюбив, быть может, какого-либо пленягу.

Во время утреннего аппеля Папаша смертным боем бил русака. Он из другого отсека, и фамилии его я не знаю.

Несколько раз ударами кулаков Папаша валил с ног беднягу, а когда тот падал — топтал его кованым сапогом.

Какое чувство может вызвать эта гнусная сценка?

Чтобы проверить и удостовериться, перевожу взгляд на правый фланг. Там стоят отдельной группой узники-немцы. Глаза у них потуплены, они мрачно смотрят себе под ноги. Примерно то же чувство выражают взгляды голландцев, стоящих рядом с немцами.

Вот справа и слева от меня французы, бельгийцы, чехи, итальянцы. В их глазах я читаю затаенную злобу и сдержанный гнев.

А вот и мои дорогие соотечественники. Сумрачны ли их взгляды, пылают ли злобой и гневом их очи?

Да, у многих, но не у большинства. Есть немало таких хлопцев (их, пожалуй, не меньше 60 %), которые своеобразно переживают такого рода «забавные» сценки. Их лица оживлены, но не злоба, а любопытство написано на них. Ах, как интересно смотреть на товарища, когда весь в крови он корчится под ударами фашистского сапога! Пожалуй, нет ничего занимательнее подобного зрелища. И так это занимательно, что лица у моих компатриотов просветляются, а на уста просится улыбка. Печально, но факт[783].

Мацукина выпустили из тюрьмы и произвели в фольксдойчи. Эта весть, быстро распространившаяся среди русского населения тюремного замка, не у всех вызвала адекватную реакцию. Одни говорят: «Сволочь Мацукин, фашистский прихвостень!» Другие не только не осуждают, но даже восхищаются его поступком: «Молодец Николай, сумел приспособиться!»

Мацукина арестовали за кражу картофеля в те дни, когда я странствовал по Оденвальду и Шварцвальду, пытаясь пробраться в Швейцарию. Он сидел в другом отсеке тюрьмы, я его видел во время аппелей, но ни разу не говорил с ним.

Однажды после утренней переклички Папаша спросил:

— Есть ли среди вас хороший маляр и штукатур?

Вышли трое, в том числе и Мацукин. Папаша почему-то выбрал его. Может быть, решающее значение имела внешность Николая: голубые глаза, белокурые волосы, правильные черты лица. Как бы там ни было, Мацукин оказался избранником начальника тюрьмы.

В течение 10 дней Николай, как говорится, под орех разделал многокомнатную квартиру Папаши. Все штукатурные и малярные работы были произведены настолько доброкачественно и художественно, что начальник тюрьмы не мог ни к чему придраться. «Шен, шен, — сказал он, — ду бист айн гуте малер, Кляус!»[784]

Вскоре после этого начальник гештапо как-то спросил Папашу: «Нет ли среди ваших заключенных хорошего мастера, который мог бы отделать мою городскую квартиру и пригородную дачу?» — «Есть», — ответил Папаша и на следующий день отправил Мацукина к своему высокому патрону. Каждое утро Николая водили в дом начальника гештапо, а вечером приводили обратно в тюрьму. Хитрый маляр сумел понравиться главному карателю Юго-Западной Германии, и тот как-то сказал: «Незачем тебе ходить в тюрьму, будешь жить у меня, пока не закончишь работу».

В один из вечеров начальник гештапо спросил полюбившегося ему Мацукина:

— Кто ты по национальности?

— Как кто? Конечно, русский.

— Врешь! Я не верю, что ты — чистокровный русский. Посмотри на себя в зеркало: разве русские такие бывают.

— А я чем плох?

— Ты не плох, ты слишком даже хорош для русского. Твой внешний вид выдает в тебе нордическую расу. Я не сомневаюсь, что ты фольксдойч.

Мацукин в конце концов согласился. Начальник тюрьмы освободил маляра-ярославца из тюрьмы, произвел его в фольксдойчи, выхлопотал соответствующие документы и устроил на квартиру.

Сейчас Мацукин благоденствует.

Уверен, что гештаповцы используют его не только в качестве квалифицированного маляра, но и для секретной службы. Ничего другого я и не ожидал он него. Предателем от него попахивало еще в 1942 году, когда он паучил на МАД.

Ночью прогудел сигнал фолльалярма. Вахтмайстеры вывели немцев-арестантов в подвал, а нас оставили за крепко запертыми железными дверями и решетками. Подвешенные на парашютах фонари ярким светом озарили камеру. Минуту спустя забухали зенитки, заревели самолеты R. A. F., раздались взрывы авиабомб и люфтмин. Воздушной волной вдребезги разнесло стекла окна. Но несокрушимы каменные стены тюрьмы, крепки железные решетки и двери камеры.

Бомбежка всегда была светлым праздником для пленяг. Но радость она доставляет лишь тогда, когда стоишь под открытым небом и видишь всю торжественную феерию этой мистерии-буфф. Переживать ее в тесной камере тюрьмы — едва ли от этого получишь какое-либо удовольствие.

— Ребята, — говорит Миша Кувалдин, — надо как-нибудь выбираться из тюрьмы. Благо вахтмайстеры сидят ни живы ни мертвы в келя.

— Хорошо сказать, но как сделать.

— Давайте подумаем.

Пробовали напором взломать дверь, согнуть решетки. Бились, бились, но все впустую.

— Знаете что, ребята, — сказал Саша Романов, — давайте оторвем от стены батарею и используем ее как таран.

Сказано — сделано. Руки вцепились в батарею, напряглись. Откуда только взялись силы: все-таки оторвали, раскачали и ударили.

— Разом! Еще раз! Ну еще разок!

Били-били, били-били, били-били и в конце концов пробили дверь.

Вышли в коридор. Здесь во всю высоту этажа — железная решетка из прутьев толщиной в руку. Она отделяет отсек от обширной площадки, ведущей на лестницу. Снова пустили в ход таран, пробили решетку и подошли к железной двери, блокирующей выход на лестницу. Еще раз таран, и вновь успех.

Словом, мы протаранили три двери и