Армейская болтовня умиротворяла. Война – понятное дело. Храбрые люди честно убивают друг друга на поле брани. В сравнении с Мартином Шейландом и Сибил Нортвуд война казалась чуть ли не детской сказкой: простой, доброй и наивной.

Мира спросила:

– Не слыхал ли кто-нибудь о судьбе графини Нортвуд?..

– Отчего не слыхать, ваше высочество! Медведица с дочкой взяты под стражу. Пятнадцатого декабря будет суд – это через две недели.

– Как полагаете, какой вынесут приговор?

– Смертная казнь, – не колеблясь, ответил лейтенант. – Заговор, убийство, покушение на ваше высочество, да еще и в планах государственный переворот – что же тут еще присудить?

Кто-то из гвардейцев бодро добавил:

– Мы успеем к представлению, миледи!

По его мнению, это должно было порадовать Миру. Она, как смогла, изобразила радость. «В Фаунтерре вас ждет суд, миледи», – так говорила Иона. Мира постаралась не думать об этом. Адриан не стал бы спасать ее из лап одной смерти, чтобы бросить в пасть другой. Вероятно, не стал бы. Скорее всего…

«Сучий хвост», – было нацарапано на столешнице. Хорошие слова. Уместны во многих ситуациях.

Мира снова попробовала спать в каюте и снова проснулась от собственного крика. Снился Эф с дырой вместо глаза. Он танцевал с Линдси, а после грубо отпихнул ее со словами: «Поди прочь, ты меня недостойна, уродина!» Это звучало обидно, ведь Линдси вовсе не была дурнушкой. Она выглядела ровно так, как и должен двухнедельный труп.

* * *

Накануне прибытия во Флисс Мира все-таки простудилась. Проснулась с резью в горле и сухим болезненным кашлем. Лихорадка не заставила себя ждать. Жар охватил ее и свалил с ног. Когда корабль причалил во Флиссе, Миру снесли на берег. Идти она не могла.

Следующие дни стали кошмаром. Трясясь от лихорадки, Мира качалась на грани между бредом и явью. Наяву была серая комнатушка какой-то гостиницы, засиженное мухами окно, запах плесени и сырой постели. Мерзкий лекарь с козлиной бородкой вливал ей что-то в рот, клал на голову мокрые тряпки, от которых озноб становился нестерпимым. Итан с плаксивым лицом пытался утешать ее, но ясно было, что он сам нуждается в утешении. Если бы Мира смогла сказать: «Не тревожьтесь», сказать: «Пустое», пошутить как-нибудь, Итан зарыдал бы от счастья. Но говорить было очень сложно: слова путались с мыслями, а те с воспоминаньями. Она начинала: «Не волнуйтесь, я северянка, у меня крепкое здоровье», – но изо рта вылетали не слова, а красное облачко, делилось на капельки, сыпалось на простыни… нет, в колбы с ярлыками. А козлиная бородка лекаря все росла, росла, заполняя комнату, спутывала Мире руки и ноги, сдавливала шею… Она принималась кашлять, внутри что-то разрывалось, клочки легких вылетали изо рта… Лекарь подбирал их, клал в колбы. А Итан рыдал уже взахлеб, слезы лились ручьями, и тоже стекали в колбы, а Итан закрывал ладонями лицо, а когда отнимал их, то был уже не он, а Инжи Прайс. «Поговорите с нею, она любит слушать. Поговорите, чтобы ей было не так страшно. Когда вытащите наружу ее внутренности, все равно говорите: ей будет не страшно. Она – золотое дитя!» Лекарь брал нож и тянулся к ней, и медлил в сомнении: отрезать грудь?.. Распотрошить живот?..

– А-аааа! – кричала Мира, заходясь кашлем, и подскакивала в постели.

Стояла темень, никого рядом. Сорочка на Мире насквозь мокра от пота. Девушка стаскивала ее, голая куталась в одеяла, омерзительно сырые на ощупь. Сырые, как рассол. Как погреб. Вокруг темно, будто в бочке. Да, это бочка: доски вокруг, крышка над головой. Но странным образом Мира видела, что рядом стоят другие бочки, а в них – другие люди. Линдси. Джейн. Адриан. Отец.

Ее отец. В бочке. В рассоле.

Она кричала и металась, пыталась разбить доски, опрокинуть, вырваться… От этого темень становилась только глубже, плотнее. Никого больше не видно, кроме отца. Глазницы пусты, лицо изуродовано. Его нельзя узнать, Мира только чувствует, что это – отец.

– Нет, нееет! Помогите!..

Кто поможет? Она в бочке, в одной из многих в ряду. А вдоль ряда прохаживается Мартин Шейланд в красном кафтане, похожий на бубнового короля. И кто-то спрашивает:

– Как дела, бубновый? Все по плану?

Мартин оглядывается. Мира оглядывается. Там, в конце погреба, стоит Эрвин Ориджин. Мятежник. Держит за шею свою сестру.

– Сложно идет, – говорит Мартин. – Плох материал. Попалась одна Янмэй, и та больная.

– Держи, попробуй с этой!

Эрвин швыряет ему Иону, будто куклу. Мартин сует ее в бочку, Иона успевает крикнуть:

– Нет, милый братец! Не отдавай меня! У тебя сильный жар!..

Причем тут жар?.. К чему это?..

Но голос повторяет:

– Да, жар сильный. Сейчас мы поставим припарочку…

Ей на лоб ложится мокрая марля. Мира корчится от озноба, заходится в кашле. Видит лекаря. Это явь?..

Да, и не только это. Эрвин, злодей из кошмара, он тоже был явью. Кто, как не он, стоит за всем? Теперь это ясно, как день. Если бы не болезнь, Мира поняла бы намного раньше! Эрвин нанял братьев Шейландов. Для него они ведут идовы эксперименты, по его указке ищут снадобье бессмертия. Вот в чем секрет самонадеянности Эрвина: он станет бессмертным! Ни искра, ни Персты уже не будут ему страшны!

А Иона… бедная благородная Иона – только жертва. Он отдал сестру Шейландам в оплату за их жуткие труды. Боги!.. Нужно спасти ее!

И Мира вскакивает с постели, бежит, бежит меж рядами бочек. Не успела с Линдси, но успеет теперь. Скидывает крышки одну за другой, ищет Иону, видит гниющие трупы. Один из них – отец. Он поднимается из бочки, тянет руки к дочери, хочет обнять.

– А-аа! А-аааааа!

Мира отлетает назад и падает, споткнувшись. Кто-то подхватывает ее.

Эрвин. Красивый, изящно одетый. Горячий, полный жизни. Чужой жизни, высосанной из сотен жертв!

– Хочешь, Мия, я подарю тебе престол? – сладко шепчет он. – А хочешь, весь мир? Только один поцелуй – и все на свете будет твоим.

Он клонится к ее шее. Зубы Эрвина удлиняются, превращаясь в звериные клыки.

– Аааааа!..

Мира подскакивает в постели. Снова мокрая ночнушка, снова темень, спутанные одеяла. Дрянной запах болезненного пота. Ее запах…

Сучий хвост. Самый сучий изо всех хвостов.

* * *

– Позвольте войти, миледи.

Мира позволила. В голове гудело, нос едва дышал, слабость не давала пошевелиться. Но хоть не было жара – и то радость. Отчего же не принять гостей?

Вошли Итан и Шаттерхенд. Оба имели до странности торжественный вид, Итан при шпаге, лейтенант при мече. Будь у мужчин с собой мундиры – пожалуй, надели бы их. Мира села, опираясь на подушки; пригладила волосы, чинно сложила руки поверх одеяла. Подумала: вот и все, Минерва, твои дни сочтены. Адриан спохватился и решил все-таки отдать тебя имперскому суду. Или лекарь спохватился и возвел твою болезнь в ранг смертельных. Так или иначе, чихать осталось недолго. Радуйся…