А потом наклонились ближе и шепнули на ухо:

– Сидите здесь и ждите. Мы скоро.

Уже в дверях обернулись и увидели, что сестры сидят в ряд на диване, ровно, не сутулясь, готовые ждать.

– Мы подождем, не волнуйтесь, – сказали они, – вы к нам серьезно, и мы к вам серьезно.

Стали ждать. Было так страшно и так долго, что решили смотреть вперед, на противоположную стену, на стопки газет и пересчитывать их по корешкам. А попробуй, пересчитай за три метра, такие тонкие! Небось не журналы! Одна, две, двести пять…

А сбилась – начинай заново. Так они сидели, а время шло, и уже хотелось, чтобы женихи вернулись. Иногда еще хотелось посмотреть друг на дружку, но во-первых, со счету собьешься, а во-вторых, когда чужие слезы видишь, свои быстрее наворачиваются.

Тут-то в дверь и позвонили. Шура пошла открывать, но оказалось не то: пионеры пришли за макулатурой. Конечно, теперь, если отдать им газеты, нечего будет считать, но все же хорошо, что пришли. Жалко, конечно, что не женихи. Ваня, Коля и Петя.

С тех пор прошло много времени. Антон – это я. Я вырос. Те, кто не видел меня последние двадцать лет, говорят: «Эх, потолстел», а кто последние десять: «Ну, похудел!». Я многого добился, потому что уехал из родного города. Учился, продвигался, протискивался. Ждал какую-то любовь, которая в песнях и в кино, потом женился. Потом развелся, поняв, что довольно глупо: ждать любовь, а потом жениться и продолжать ее ждать. И ни разу не был на Родине. То времени не было, то сил. Далеко ехать. Да и зачем, если все помнишь? Каждую улицу, каждую пылинку на ней. А про историю со старушками забыл. Причем не потом, в течение своей взрослой жизни, а сразу же, может, на следующий день. Вы бы вот помнили тех, к кому зашли за макулатурой, когда есть ваша собственная, настоящая жизнь? Столько всего важного: уроки, турнир по футболу, друзья, враги…

И вот я приехал. Родителей повидать (так-то они ко мне все время приезжали), ну и вообще. Походил, сопли попускал. Прошелся по школьному стадиону. Ничего, естественно, не изменилось, разве что щиты хоккейного корта теперь стояли вечно, намертво, несмотря на то, что на дворе была ранняя осень. Раньше корт устанавливали только на зиму.

По трогательной традиции мне было поручено купить хлеб. Как будто двадцать лет родители не ели хлеба, и вот теперь, благодаря моему приезду, представилась такая возможность.

– Только ты не ходи на угол, как раньше, – сказала мама, – там теперь парикмахерская.

– А куда же?

– У вас за школой есть маленькая пекаренка, такая современная с магазином, мы там всегда берем.

Налюбовавшись кортом, я нырнул в переулок за школой. Идти было приятно, потому что близко. После столицы я гулял по своему городу, как по квартире, из комнаты в комнату.

Меня обогнала симпатичная девушка в коротком красном платье, и я конечно же пошел за ней.

– А вы не знаете, где тут хлебный? – спросил я, потому что другого повода завязать разговор не было. Вообще знакомиться было необязательно, за два дня пребывания здесь все равно ничего не получилось бы. Но привычка – святое. Есть девушка – надо знакомиться.

– Идите за мной, – сказала она.

Какое-то время мы шли вместе. Вскоре девушка указала на маленький дом:

– Вот он, хлебный.

И ушла.

Я подошел, поднял голову. Косой угол дома лихо разлетался в разные стороны. На одной стороне было написано «улица Трудолюбия», на другой «улица Достоевского». Дверь была закрыта, я постучал.

– Мы не работаем, – ответили почему-то из-за спины. Я обернулся. Женщина с сумками хлеба собиралась уходить. – Сегодня короткий день.

Из сумок торчали аппетитные багеты.

– А где мне хлеб купить? – спросил я.

– Даже не знаю, только в супермаркете. Вы берите у меня, я тоже взяла, чтобы не пропадал.

– То есть?

– Ну напекли, а закрываемся, он все равно пропадет.

– Ой, спасибо, сколько я должен?

– Нисколько, говорю же вам, – она посмотрела мне в глаза, – все равно пропадать.

Я взял аж два багета, поблагодарил и побрел почему-то не в сторону дома, а дальше, по Трудолюбия. Впереди шел голубь, я стал кидать ему крошки. Вдруг что-то громко зазвенело, залаяло. Из-под огромной щели в заборе на меня рычал и был готов накинуться огромный пес. Щель была огромная, он легко мог нырнуть под нее, но почему-то не нырял.

«Милицейская порода, телогрейки прокусывать», – всплыло у меня в голове. Что это за фраза, откуда? Я быстро ушел, завернул за угол и увидел этот дом. Тут-то все и вспомнилось: шестой класс, поход за макулатурой.

«Странно, – подумал я, – вот я, вот мое тело, и оно побывало за эти годы в стольких уголках Земли, а этот дом никуда не двигался, стоял здесь все время, да и задолго до моего рождения стоял. Может быть, даже – до рождения чудаковатых старушек-близнецов. Они конечно же уже умерли, я вот тоже умру через какое-то время, а дом, если его не сносить специально, будет стоять и стоять. Мы ведь, когда путешествуем, проходим мимо разных домов, оставляем их за спиной и думаем, что мы и есть главные герои, а это все – декорация, что-то, мимо чего здорово проходить. А потом умираем, и оказывается, что много нас таких „мимо ходит“. Но с другой стороны, мы все же двигаемся, что-то видим, и наша смерть – плата за это движение, а дома, ну или, скажем, деревья, конечно, переживут нас, но и у них есть своя плата: они неподвижны. Этот дом, например, даже если захочет, с самого чердака увидит максимум конец Трудолюбия. Хотя в другую сторону – простор, есть на что посмотреть».

Я вспомнил, как мы смотрели на дальние районы, на купола Нового цирка. А вот и маленькая, неприметная, спрятавшаяся за тополем дверь черного хода. Мы тогда, когда подходили к дому, ее не заметили, а уже потом нас старушки выпустили через «вторую» лестницу, чтобы «никто и ничего». Странные они были.

Я потянул дверь, она легко отворилась. Подниматься было незачем и лень, но привычка – святое: есть дверь – надо войти. Запах в подъезде был тот же, ступеньки – те же. Я поднялся, постоял у квартиры. Два раза почти постучал. Потом постучал.

Затопали шаги, открылась дверь, и я увидел Шуру. Надежда в ее глазах сменилась на еще большую надежду, как будто я не принес ей, чего она ждала, но мог принести что-то другое: большее, меньшее, что угодно, как будто я был хозяин ее надежды.

– Вы меня не помните? – и понял, что это глупо, я же был тогда ребенок.

– Нет, – сказала Шура.

– Мы у вас макулатуру еще просили.

Шура сказала:

– К нам пионеры приходили, но это давно было.

А потом добавила:

– Днем еще.

Она сильно постарела, но легкое девичье платье выглядело почти новым.