2. Гау ду ю «du»?

Я получал немного западных грантов в своей жизни, но все они были стоящими: «Пушкинская стипендия» с 40-дневным путешествием по Германии и Северной Швейцарии от фонда Альфреда Тёпфера в Гамбурге; трехмесячное проживание в Западном Берлине от Берлинской академии искусств; и вот теперь этот месяц в Швейцарии по приглашению от цюрихского журнала «du» — идеальные условия для работы в двухэтажном фахверковом домике, принадлежащем высшей журналистской школе MAZ, у самой воды на берегу Фирвальдштеттского озера (437 м. над у. м.). В окне — гора Риги на противоположном берегу (я еще заберусь на нее!); по одну руку — усадебный парк с ботаническим садом, террасами, стрижеными боскетами и газонами, палаццо XIX века на пригорке, фонтанами с бронзовыми изваяниями, замшелыми каменными скамьями и скамейками в укромных тенистых местах; по другую руку — лесок на холме, с едва намеченными тропами и смотровой площадкой на крутом мыске. Птицы поют даже в дождь. И пахнет, как в дождь в Карпатах или во львовских парках, на Кайзервальде (теперь Шевченковском гаю), поэтому я сразу узнал и принял здешние запахи как родные. Если только Карпаты заострить, надстроить и залить озерами (а был такой план, когда СССР клонился к упадку!), а на всякие ботанические казусы — вроде озадачившей меня помеси лавра с чертополохом — не обращать особого внимания.

Территория виллы Крёмерштейн (так зовется это место в 14 минутах езды автобусом от вокзала в Люцерне) открыта для посетителей, но только до определенного часа, запрещено включать радио и купаться голыми. В первые же выходные, когда на скамейках и траве у домика расположился с десяток очень пристойно ведущих себя швейцарцев, я все же почувствовал себя кем то вроде узника Шильонского замка. Был, однако, у меня припасен один ход — такой русский ход, уж не знаю, как меня угораздило. Знакомые швейцарцы жаловались потом, что на их памяти не было еще такой паршивой холодной весны. Я же отмалчивался, чтоб никто из них не заподозрил, что инфекцию привез я. В день моего отлета в Москве было -10 °C и сугробы в рост человека; а здесь теплынь, весна, магнолии цветут и все остальное, что в состоянии цвести. Но уже через несколько дней — будто знаки поменялись: в Москву пришла бурная весна, а здесь все цветущее так и простояло месяц под дождем и снегом. Меня-то это вполне устраивало: никто под окном не греется на солнышке, и мне соблазнов меньше — не хочешь мерзнуть и мокнуть, сиди пиши, что ты там собирался написать. А им каково?! Куда я ни поеду, там немедленно начинает валить снег, да какой — как куриные перья, в России такого не видел! Помню цюрихцев, облепленных с утра мокрым снегом, как в бумагу завернутых, только ленточкой не перевязанных, — их бесполезные зонтики и округлившиеся глаза. И так было повсюду: в Андерматте под Сен-Готардом, на вершине Риги и даже на одной богатой вилле по соседству, куда меня пригласили пообедать. Только мы уселись за стол в застекленном зимнем саду и стали выносить блюда, как погода резко переменилась — набежали темные тучи, запахло грозой, и у виллы «поехала крыша». Она принялась самопроизвольно закрывать и открывать наружные шторы и жалюзи, отгораживая нас то от вида на озеро, то от палисадника, при этом зачем-то открыла сперва небо, затем передумала и стала закрывать его, но, не доведя это дело до конца, остановилась. Хозяйка бросилась к пульту на стене, жала на какие-то кнопки, позвала прислугу, та тоже давай нажимать — жужжала автоматика, колесики вертелись, тросики бегали, но в каком-то непредсказуемом режиме и нежелательном направлении, — вилла вышла из повиновения. Хозяйка смирилась наконец и со словами: «Такого еще не случалось!» — вернулась к столу. Благо вид на озеро и горы остался открытым, вилла только навесила на него тентовые козырьки. Чувствуя какую-то свою неясную причастность к происшествию, я помалкивал. Будь это лет пятьсот назад, кто-нибудь непременно догадался бы и меня без затей сожгли бы просто на костре — как «малефактора», за порчу климата и установленного порядка вещей.

Даже пробка на автобане — иррациональное «штау», в которое я попал по пути на Сен-Готард, — не рассосалась до самого моего отъезда, жители прилегающих кантонов приступили к акциям протеста, дикторы каждый день передавали, на сколько километров еще удлинился хвост «штау». За развитием этой истории, чувствуя себя виноватым, я следил по телевизору. Но времена переменились, и все свалили на итальянских таможенников по ту сторону Сен-Готардского тоннеля — дескать, это сезонное явление, порожденное больной аграрной внешней политикой стран Общего рынка (в частности, поэтому швейцарцы в него ни ногой; не говоря о ноше «вечного нейтралитета», имеющего уже двухвековую историю, — таким капиталом грех разбрасываться). Может, так оно и есть, но что-то уж слишком много подозрительных совпадений…

Сам же я из непогоды и своего особого, выделенного положения извлекал одни дивиденды. Я был первым русским в Хаус-ам-Зее под Люцерном (причем с явно девиантным поведением — как для швейцарцев, так и для русских швейцарцев), и присутствие «руссиш шрифтштеллер´а» из Москвы многих явно интриговало. Конечно, дело было не во мне, а в репутации, заработанной русской литературой в мире, в огромности и упрямстве мира, зовущегося Россией, и наконец — в Москве, которую заселить не хватило бы швейцарцев и диаметр которой равен расстоянию от Цюриха до Люцерна, — это можно уже представить, — ужас! За мной наблюдали и даже несколько раз испытывали: как отношусь к истории с каналом НТВ? Люблю ли деньги, как кабан грязь? И самый сакраментальный вопрос — способен ли я оценить оспариваемые многими достоинства унтервальденской кухни?? Господи, да я впервые так вкусно ел в Швейцарии! Я не стал сдерживать плотоядного стона в зарненском ресторанчике, куда меня специально привезли за полсотни верст два люцернских патриота, когда положил в рот первый кусочек коройного блюда одного из четырех «лесных кантонов» (первоначальных, «откуда есть пошла швейцарская земля»): браутвурста с цвибель-соусом и риншлями — жареной свиной чесночной колбасы, политой луковым соусом и поданной с недоделанным деруном из мелко нарезанного картофеля — после всей этой полезной и питательной космополитической дребедени с минимальными отличиями во вкусе и запахе!

Наверное, за этот стон мне были сразу и авансом прощены реакционность некоторых политических воззрений, склонность к историософской самодеятельности, элементы эстетического экстремизма и даже немыслимая в германоязычном мире нелюбовь к музыке (незадолго перед тем я категорически отказался пойти на концерт санкт-петербургских музыкантов в люцернской кирхе). Только после прохождения этого и еще нескольких тестов Швейцария сама стала раскрываться передо мной — отодвигать засовы и приподымать завесы.

3. Швейцария и «штау»

Более всего на закрытость характера швейцарцев жалуются одноязычные с большинством из них немцы. Хотя даже это одноязычие, разделяемое 7/10 швейцарцев, весьма относительно. (При общей орфографии и приоритете в публичной сфере литературного «хох-дойча» произношение отличается настолько, что первое время немцы вообще ничего не понимают в швейцарской устной речи.)

Привилегия дилетанта — гипотезы. Я полагаю, одна из причин этого состоит в том, что швейцарцы — и франкофонные, и германоязычные, и «итальянские», и ретороманские — все гельветы, то есть кельты. А языки — это «наносное», от истории завоеваний и их соседей. Иначе бы Швейцарию давно разнесло на части.