Это был крах, самый настоящий. Однако Блэнфорду показалось, что вдруг пахнуло свежестью — свежим ветром свободы, этот ветер избавил его от спертого воздуха, в котором он жил последние несколько недель, избавил от всех сомнений, душивших его, он только теперь это понял. И потому даже ощутил укол раскаяния, увидев, что темнокожая его подружка надевает чистое платье и явно готова сопровождать его куда-нибудь, где есть утешительная выпивка. Алкоголь прогонит печаль и добавит еще немного свободы, и он увидит мир таким, каков он есть — во всей его нелепости. Новый мир нарождался из грязи, накопленной историей — будет ли он так уж сильно отличаться от старого мира?

Знайте, юные повесы:

Ник чему любви — протезы.

Отныне славные милашки

Пусть чаще раздвигают ляжки.

Пусть станут поцелуи крепче -

Их жар тоску твою излечит.

И все, что ты считал напрасным,

Опять покажется прекрасным.

«Сфинкс» встретил его светом и радушием всех, с кем он познакомился, когда был тут в последний раз. Девушка с Мартиники исчезла, видимо, пошла подмываться, так-так… вершить святой обряд омовенья, брегам людским даруя утешенье,[154]— давненько не было случая вспомнить Китса — предоставив ему возможность молча копаться в собственных записных книжках. Книжки эти уже тогда были поражены грибком афоризмов, в обрывках прозы и стихов. Он прислушивался к смеху и грубоватым шуткам, с наслаждением вдыхал дым сигар и ирландских сигарет. Подходили поздороваться приятели-студенты с Юга, у которых был мягкий выговор, столь не похожий на резкое попугаичье лопотанье парижан. Didonk топ gar comment sava — его уши транслитерировали услышанное и передали не слишком расторопному восприятию. В сущности, французским он владел неплохо, вот только реакция была несколько замедленной. Надо было бы ответить: Sava très mâle — с циркумфлексом.[155]Однако он был слишком расстроен, чтобы порадоваться своему тонкому остроумию. Ясно было одно: нужно хорошенько напиться, как полагается претерпевшему предательство англосаксу. Потом придется разгромить бар, после чего его, натурально, выставят вон и отправят на ночь в участок. Там, мучаясь бессонницей, он подумает о самоубийстве, что будет настоящим анахронизмом, так как вся Европа двигалась в этом направлении. Слишком претенциозно — покончить с собой в одиночку. Даже если использовать болиголов, кастрирующий любовь. Да что он о себе возомнил? Тоже Сократ нашелся![156]Снуя то вверх, то вниз по лестнице со своими клиентами, темнокожая девушка улучала миг, чтобы погладить его по плечу или по волосам. Неужели она хотела его завести? В ответ на ее ласку он еще ниже склонялся над записной книжкой.

Неизбежный абсент не столько зажигал кровь, сколько усмирял волнение, действовал как успокоительное; далее наступала фаза мрачного уныния, но прежде чем впасть в каталептическое забвение, человек начинал бешено веселиться, и это уже напоминало эпилептический припадок, пляску Святого Витта. Под парами абсента весельчак таскал посетителей за бороды или танцевал со стулом, изображал знаменитых чревовещателей. Приезжала полиция. До сих пор Блэнфорд не решался выпить больше двух бокалов коварного напитка молочно-зеленоватого цвета. Но и двух хватило для первой стадии: все тело уже слегка онемело. Его желания стали несколько громоздкими, наливаясь гнетущим влечением. Он оглянулся на длинную стойку бара, за которой сидели терпеливые и зоркие клиенты, потягивавшие коктейли — выжидая, когда почти голые девушки зажгут в их жилах огонь. Торговля шла очень бойко. В кафе за занавеской из бусин царапающая душу музыка полыхала, будто солома — да будет la vie всегда en rose.[157]Когда она, в очередной раз проходя мимо, положила ладонь Блэнфорду на голову, он был уже настолько пропитан болиголовом, что дерзко нащупал развилку между бедрами, а потом добрался и до влажного источника юности под саронгом.[158]«Viens, shéri»[159]— прошептала она. Застегнув serviette,[160]чтобы уберечь драгоценные записные книжки, он, пошатываясь, встал и послушно побрел за ней. Точно резвая ласточка она подлетела к креслу, в котором восседала Мадам в пышном парике, похожая на свергнутую императрицу, — эдакий десерт из мороженого столетней давности — и тщательно следила за своими лошадками. Девушка взяла jeton, Мадам вручила ей свежее полотенце, которое та, точно официант, повесила на согнутую руку. Они довольно удачно одолели лестницу и оказались в маленькой кабинке, по-больничному белой, где имелись только кровать, украшенная чудовищным пуховым стеганым одеялом, и биде, над которым висело распятие.

Благословенный спазм не утолил его и даже не ослабил чувство сексуального голода, которое должен был ослабить. Теперь он понял (не без отвращения), что это был акт неудавшегося возмездия. Однако кожа ее была глянцевой, как листья плюща, дыхание — свежим, как новенький кокон, так что не ему гневить судьбу, тем более после второго стаканчика болиголова. Позже он обнаружил, что ей удалось украдкой опустошить его бумажник; к счастью, он был хитрым, как все рантье, и предвидел нечто подобное, так что две трети своих fric засунул в задний карман брошенных в изножий кровати брюк, которые не выпускал из поля зрения. Чудненько. Оставалось лишь подцепить родной триппер, и все, можно будет считать, что загул удался на все сто процентов. Рядом лежал черный аспид, искусительница змея, тихонько дыша, ожидая, когда он восстановит свои силы, и осторожно его лаская, на всякий случай: вдруг manivelle[161]снова сработает. Словно взывая к его мужской силе, она пару раз поцеловала его — оставив крошечные suçons[162]— в плечо и шею. Хейхо! Так вот, значит, какова творческая жизнь столицы, если смотреть с изнаночной стороны? Он чувствовал себя в некотором роде посвященным, хотя его разум все еще продолжал флиртовать со злостью и печалью.

Возникла новая проблема — его сильно шатало, что было ему непривычно. Когда же он стал спускаться по лестнице, его вдруг ослепили странные вспышки, и ему казалось, будто он падает назад в призму желтого света. Раздраженный и немного напуганный — поскольку голова была совершенно ясной, только ноги не желали слушаться ни законов тяготения, ни приказов разума, — он вцепился в перила, чтобы быстрее одолеть ступеньки. Хотя он точно ничего не заказывал, на его столике появился еще один стаканчик болиголова — пришлось выпить, потому что отказываться было как-то неудобно. В зеркалах мельтешили разнообразные лица, другие девушки тоже были не прочь уделить ему часик. Он инстинктивно зажал рукой задний карман брюк, дав волю своей алчности. Сделав несколько глубоких вздохов, он напряг слегка сбрендившее зрение и с королевским величием проложил себе путь в ночь, ласково отводя обвивавшие его, как гибкий плющ, руки и цепкие пальчики и крепко держась за портфель с драгоценным дневником.