исчезают, оставляя меня в кромешной темноте сырого колодца — без опоры под ногами, без зрения, без имени, без собственного я… Отчаяние, одиночество, страх, ужас, боль раздирают на части, лишая возможности выбраться. Но спустя вечность в люке над головой зарождается робкое мерцание — оно нарастает, заливает все вокруг ярким слепящим светом, и я вздрагиваю, обнаружив себя за родным кухонным столом. Зеленые глаза, опухшие от слез, устало смотрят на меня.

— Ник не настолько осведомлен, ведь так? — отдышавшись, хриплю я, стираю со лба липкий пот, глотаю остывший кофе, и он кажется мне напитком богов. — Помнишь, ты несла ему котенка и представляла, как этот мальчик обрадуется питомцу? Ты без колебаний выбрала Ника ему в хозяева, потому что доверяла и не сомневалась — он не обидит, позаботится, полюбит. Вы всегда были на одной волне. Если бы он не ушел в сторону, Сорока бы не встал между вами! Он бы никогда не встал между вами!

Ксю сжимает кулаки, до синяков впиваясь ногтями в ладони, медленно поднимается и, пошатываясь, идет в прихожую. Трясу головой, хватаю трость и подрываюсь следом.

— Сорока очень мучится, Ксю. Он не может упокоиться, пока ты несчастна. Отпусти его. Пересмотри свою жизнь. Вспомни, кем ты можешь быть и дай Нику шанс. Понимаю, звучит дико, но… Просто поверь мне!

Она снимает с крючка пиджак, оборачивается и без всяких эмоций произносит:

— Я была у Сороки в конце мая. Там только крест. Трава и птицы. И тишина. Во что я должна поверить?

— Ты не можешь его увидеть!.. — Осознав, какой бред несу, я замолкаю.

— Влада, не приходи, — задыхается Ксю. — Больше не приходи в кофейню.

Хлопает дверь, квартира погружается в безмолвие. Без сил сползаю на пол и разглядываю серый потолок. Гул холодильника перекрывает звуки клаксонов и городской шум, влетающий в открытую форточку, долгий день близится к закату.

Но тяжкий груз больше не давит на плечи — стал невесомым и упорхнул, словно шарик с гелием. Мышцы расслабляются, губы расплываются в улыбке… Смех вперемешку с рыданиями вырывается из горла.

Прислоняюсь к прохладной стене, достаю из кармана телефон и, порывшись в папках, отправляю Ксю послание, вычерченное на кирпичах.

— Никогда не забывай, кем ты была, когда была счастливой, — шепчу я вдогонку. — Никогда не забывай…

Раны не зудят и не тянут, тело заполняет ощущение полета. Неужели… я достучалась, и Ксю все же услышала меня?

Встаю, ковыляю в комнату и с грохотом раскрываю полированную тумбочку. Нахожу кольцо, притаившееся в ее недрах, и нанизываю на безымянный палец. Фокусирую камеру на нежном золотом блике, нажимаю на экран. Щелчок — и фото улетает к Паше.

Я согласна.

Я больше никогда не оттолкну любовь и не заставлю страдать живых и ушедших близких.

* * *

52

Маршрутка, подпрыгивая на ухабах, летит по трассе. Мимо проплывают поля и кусты, нестерпимо яркое солнце прожигает занавеску. Прикрываю глаза и дремлю, прижавшись щекой к теплой груди Паши, в ней спокойно и уютно бьется сердце. На фоне опущенных век мерцают красные сполохи, осознание содеянного жжет и опьяняет — полчаса назад мы были в ЗАГСе, и строгая тетенька, косясь на трость, мой лоб со сбившейся челкой и красавца, стоящего рядом, поджала губы и приняла заявление о наших серьезных намерениях. Прерывисто вздыхаю, тону в приятном запахе парфюма, устраиваюсь поудобнее, и Паша гладит мои волосы.

Я ждала ответа всю бессонную ночь — изводилась, мучилась, сгорала от догадок и подозрений, захлебывалась в волнах ужаса, но он молчал. Настойчивый стук, заставивший меня выпутаться из одеяла, раздался лишь под утро. Не глядя в глазок, я распахнула дверь и чуть не рухнула от облегчения — на пороге, буравя меня мрачным взглядом, стоял осунувшийся бледный Паша.

— Я получил твое сообщение… — Его медовые глаза оттаяли, он улыбнулся, и мир расцвел.

Я шагнула голыми ступнями на прохладный бетон площадки, встала на цыпочки и повисла на Паше. Задохнулась от головокружения, отключилась и снова ожила.

Спустя месяцы Паша вновь вошел в нашу комнату, долго стоял у стены, окончательно принимая, что Стаси здесь нет — больше никогда не раздастся звонкий смех, не упорхнут в окно бумажные самолеты.

Наверное, мне пришлось намного легче — в этой ветхой непригодной для проживания квартире сохранились вещи сестры, осколки воспоминаний о ней то и дело собирались воедино, и ощущение присутствия становилось почти явным. А у Паши не было ничего, кроме удушающего, убивающего все живое одиночества.

Он обернулся к зеркалу, исписанному цитатами из песен, и выдал кривую ухмылку:

— А помнишь, как хозяйка хваталась за сердце? Орала из-за этого убитого трельяжа — «бесценной семейной реликвии». Тогда соседки напели ей, что вы водите сюда мужиков. И тут состоялся мой триумфальный выход из ванной в одном полотенце!

— Да уж! Из-за тебя мы были на волоске от выселения и вольной участи бомжей! Зато теперь эта чудесная женщина позволяет мне не платить за хату.

— Мы будем платить! Я устроился на нормальную работу, — заверил Паша и подмигнул: — Ищи паспорт. Заявление само себя не подаст.

Маршрутка снова подпрыгивает на ухабе и ускоряется, и я выныриваю из дремы. Отлипаю от Паши, устраиваюсь на сиденье, продираю глаза и узнаю местность — когда-то ради острых ощущений мы совершали сюда частые вылазки.

Ну а сейчас мы здесь потому, что на выходе из Дворца бракосочетания Паша преградил мне путь и, спрятав руки в карманы джинсов, выдохнул:

— Влада, давай кое-куда съездим?

Я пыталась отшутиться, но от его игривого настроения не осталось и следа — в чертах проступила предельная собранность и жесткость.

— Куда? — пропищала я, и тут же холодком под ребра прокралось предчувствие. Городское кладбище…

— Мы должны рассказать новость Самолетику. Нужно это сделать, Влада.

Прислоняюсь лбом к пыльному стеклу. Паша прав: мне действительно нужно найти в себе силы и навестить ее. Человека, который был рядом еще до рождения и свои последние секунды провел, вцепившись в мою руку.

Стася не боялась смерти, заигрывала с ней — сидела на подоконнике и болтала ногами на высоте нескольких метров, гуляла по краю нашей крыши, много рассуждала и выдавала взаимоисключающие суждения — считала себя атеисткой, но верила в загробный мир. Она была убеждена, что нам предстоит яркая, веселая, долгая жизнь, и на склоне лет мы будем вязать носки, обзывать друг друга «старыми