Якоб наблюдает, как наклоняется и кашляет европеец.

— Кто он?

Грот сплевывает.

— Шунсуке Тунберг, а интересно ж, чей он, да — а? Его папаша, слышал я, Карл Тунберг из Швеции, который лет двадцать тому назад проработал здесь несколько сезонов костоправом. Как и доктор М., тож был образованный кент и все ботаникой, знач, занимался, но, вишь, не только семена собирал.

Трехногий пес слизывает плевок лысеющего повара.

— Господин Тунберг не оставил ничего своему сыну?

— Может — да, может — нет, — Грот всасывает воздух сквозь сжатые зубы, — за этим же следить надо, а до Швеции как до Сатурна. Компания жалеет детей своих сотрудников, рожденных вне брака, но без разрешения им из Нагасаки никуда не дозволено, и за магистратом последнее слово: где им жить или жениться, и все такое. У девушек еще есть шанс, пока они молоды. «Кораллы Маруямы» — так называют их свахи. Парням хуже: Тунберг — младший золотых рыбок разводит, я слышал, но скоро червей будет разводить, это точно.

Маринус и пожилой японский ученый идут со стороны больницы.

Якоб узнает доктора Маено, которого видел в Гильдии.

Кашель Шунсуке Тунберга постепенно затухает.

«Я должен был помочь», — думает Якоб.

— Этот бедняга говорит на голландском?

— He — а. Был совсем крохой, когда папаша уплыл.

— А что с его матерью? Куртизанка, я полагаю.

— Давно умерла. Прощения просим, господин де 3., но три дюжины куриц для «Шенандоа» ждут нас на таможне, а то в прошлый год — половина чуть не дохлых, половина точно дохлых было, и еще три с голубями там оказалось, провиантмейстер назвал их «редкими японскими наседками».

— Червей разводить! — Баерт начинает хохотать. — Только сейчас и дошло, Грот!

Что‑то в мешке Баерта колышется, и Грот торопится с уходом.

— Мы, знач, пошли, шлеп — шлеп…

Они спешат по Длинной улице.

Якоб наблюдает, как Шунсуке Тунберга доводят до больницы.

Птицы летают под низком небом. Осень уходит.

На лестнице, ведущей в резиденцию директора, Якоб встречает Огаву Мимасаку, отца Огавы Узаемона, спускающегося вниз.

Якоб уступает дорогу: «Добрый день, переводчик Огава».

Руки старика спрятаны в рукавах.

— Клерк де Зут.

— Я не видел молодого господина Огаву… должно быть, четыре дня.

Лицо Огавы Мимасаку более надменно и более строго, чем у сына.

Около уха темное, чернильного цвета пятно.

— Мой сын, — отвечает Огава Мимасаку, — сейчас очень занят в другом месте, не на Дэдзиме.

— Вы не знаете, когда он вернется в Гильдию?

— Нет, я не знаю, — тон подчеркнуто недружелюбный.

«Вы узнали о просьбе, — размышляет Якоб, — с которой я обратился к вашему сыну?»

Из Дома таможни доносится кудахтанье разгневанных куриц.

«Неосторожно брошенный камень, — боится он, — может иногда вызвать лавину».

— Я волновался, может он заболел…

Слуги Огавы Мимасаку смотрят на голландца с нескрываемым осуждением.

— Он в порядке, — отвечает пожилой человек. — Я скажу ему о вашей озабоченности. Доброго вам дня.

— Вы нашли меня, — Ворстенбос разглядывает разбухшую тростниковую жабу в одном из стеклянных сосудов коллекции, — наслаждающимся приватной беседой с переводчиком Кобаяши.

Якоб оглядывается и только тут понимает, что директор говорит про жабу. «Этим утром мое чувство юмора еще не проснулось».

— Неужели это… — Ворстенбос смотрит на папку Якоба, — ваш отчет?

«Что таится, — гадает Якоб, — за этой переменой: уже не «наш», а «ваш»?»

— Суть в том, господин директор, что после всех наших периодических встреч…

— Закону нужны подробности, не суть, — директор протягивает руку за отчетом. — Подробности предлагают факты, а факты, становясь оружием закона, наносят решающий удар.

Якоб вынимает «Расследование» и передает директору.

Ворстенбос подбрасывает книгу в черном переплете на ладони, словно взвешивая ее.

— Простите меня, но мне очень хочется знать о…

— …о должности, которую вам предстоит занимать в следующем году, да, но следует подождать, юный де Зут, как и всем остальным, до сегодняшнего ужина. Медная квота была предпоследней составляющей моих будущих планов, а это… — он поднимает книгу в черном переплете, — …последняя часть.

Вторую половину дня Якоб работает с Оувехандом в бухгалтерии, копируя транспортные накладные текущего торгового сезона для архива. Петер Фишер без конца входит и выходит, враждебности в нем еще больше, чем обычно. «Это знак, — Оувеханд говорит Якобу. — Он думает, должность старшего клерка уже ваша». Вечер приносит сильный дождь, температура воздуха падает до самой низкой отметки в этом сезоне, и Якоб решает помыться перед тем, как пойти ужинать. Маленькая баня Дэдзимы находится рядом с кухней Гильдии: кастрюли с водой греются на покрытых медью полках, которые выходят и на другую сторону каменной стены, благодаря чему переводчики с рангом могут пользоваться баней, как своей, невзирая на бешеные цены, которые платит Компания за уголь и хворост. Якоб снимает с себя одежду в раздевалке и пролезает в парную, размером чуть более шкафа. Пахнет кедровым деревом. Влажный жар наполняет легкие Якоба и прочищает поры на лице и теле. Единственная штормовая лампа, вся в каплях, освещает Кона Туоми, отмокающего в одной из двух ванн. «Похоже, это сера Жана Кальвина, — говорит ирландец на английском, — щиплет мои ноздри».

Якоб обливается ковшом теплой воды.

— Почему этот папист — еретик опять здесь первый в ванне? Не так много работы?

— Работой тайфун обеспечил меня надолго. Дневного света не хватает.

Якоб трет себя мочалкой из парусины.

— Где ваш шпион?

— Утонул под моим толстым задом. Где ваш Ханзабуро?

— Набивает щеки на кухне Гильдии.

— Ну, «Шенандоа» отплывает на следующей неделе, он должен нажраться, пока может, — Туоми погружается в воду по самый подбородок, словно дюгонь. — Еще двенадцать месяцев — и моим пяти годам службы конец…

— Решили… — Якоб отворачивается, чтобы помыть пах, — …вернуться домой?

Им слышно, как разговаривают повара на кухне Гильдии переводчиков.

— Начать заново в Новом Свете будет лучше, так думаю.

Якоб снимает деревянную крышку с ванны.

— Лейси говорит, — рассказывает Туоми, — что запад Луизианы очистили от индейцев…

Тепло пропитывает каждую мышцу и косточку тела Якоба.