— Скажите ему, что через двадцать минут я забуду его лицо навсегда. Через двадцать дней лишь несколько друзей будут помнить его. Через двадцать месяцев даже его мать с трудом вспомнит, как выглядел ее сын.

Кобаяши переводит, сурово смакуя каждое слово.

Ближние зрители слышат это и смотрят на голландцев с нарастающей злобой.

— Я перевожу, — Кобаяши убеждает Ворстенбоса, — очень правильно.

Полицейский Косуги и палач готовятся к исполнению приговора, пока Ворстенбос обращается к голландцам:

— Здесь есть люди, господа, которые надеются увидеть, что мы не переварим это блюдо справедливого возмездия. Я заклинаю вас лишить их этого удовольствия.

— Извините, — говорит Баерт, — не врубаюсь, о чем вы.

— Не блевани и не голоси, — объясняет Ари Грот, — перед Желтым Хозяином.

— Именно, Грот, — подтверждает Ворстенбос. — Мы — послы нашей цивилизации.

Старшему вору суждено умереть первым. На его голову надевается мешок. Он по-прежнему на коленях. Младшего отводят в сторону.

Барабанщик выбивает тревожную дробь: палач вынимает из ножен свой меч.

Под трясущейся жертвой земля темнеет от мочи.

Иво Ост, рядом с Якобом, рисует в пыли крест носком сапога.

Несколько собак на площади Эдо заливаются яростным лаем.

Герритсзон бормочет: «Вот и он, красавчик».

Меч палача поднят — яркий от полировки и темный от масла.

Якоб слышит гармонию, всегда присутствующую, но редко слышимую.

Барабанщик в четвертый или пятый раз выдает дробь.

Звук лезвия, со скрежетом вонзающегося в землю…

…и голова вора шлепается на песок, по-прежнему в мешке.

Кровь выплескивается из шеи с тонким, свистящим звуком.

Безголовое тело валится вперед и замирает, стоя на коленях, выблевывая кровь.

Герритсзон бормочет: «Браво, красавчик ты мой».

«Я пролился, как вода… — вспоминает Якоб, закрыв глаза, — …язык мой прильнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной»[58].

— Семинаристы, — наставляет Маринус, — смотрите на аорту, яремную вену и позвоночник. И какой у венозной крови насыщенный сливовый цвет, в то же время артериальная кровь алая, как распустившийся гибискус. Они довольно заметно отличаются и по вкусу: у артериальной крови присутствует металлический резкий привкус, а у венозной — более фруктовый аромат.

— Ради Христа, доктор, — жалуется ван Клиф. — Это обязательно?

— Лучше такая польза, чем никакая — от подобного бесполезного варварского акта.

Якоб наблюдает за надменным Унико Ворстенбосом.

Петер Фишер презрительно фыркает:

— Охрана собственности Компании — «бесполезный варварский акт»? А если бы украли ваш драгоценный клавесин, доктор?

— Просто попрощался бы с ним. — Обезглавленное тело укладывают на тележку. — Кровь залила бы механизм, и прежнее звучание восстановить бы не удалось.

Понк Оувеханд спрашивает:

— Что будет с телами, доктор?

— Желчь соберут аптекари, а останки продадут желающим. Поскольку местные ученые испытывают трудности в изучении операций и анатомии…

Молодой вор, похоже, не желает надевать на голову мешок.

Его приводят к темному пятну, где обезглавили его сообщника.

Раздается первая дробь…

— Это редкое искусство, — Герритсзон объясняет непонятно кому, — рубить голову. Палач должен учитывать и вес приговоренного, и сезон, потому что летом жира на шее больше, чем в конце зимы, и влажная ли от дождя кожа, и нет ли…

Вторая барабанная дробь…

— Одному парижскому философу, — рассказывает доктор своим студентам, — вынесли смертный приговор во времена недавнего Террора…

Третья барабанная дробь…

— …и он решился на захватывающий эксперимент: договорился со своим помощником, что начнет моргать, когда почувствует сталь ножа гильотины…

Четвертая барабанная дробь…

— …и продолжит моргать, как долго сможет. Наблюдая за морганием, помощник смог бы измерить короткую жизнь отрубленной головы.

Купидо бормочет что‑то на малайском языке, возможно, старается уберечься от дурного глаза.

Герритсзон оборачивается к нему и говорит: «Завязывай со своей чертовщиной, парень».

Якоб де Зут не может заставить себя увидеть такое еще раз.

Он изучает свою обувь и находит каплю засохшей крови на мыске.

Ветер дует с Флаговой площади: мягкий, словно подол кимоно.

— На этом, — говорит Ворстенбос, — мы, можно сказать, заканчиваем…

Часы «Альмело» в кабинете отбывающего директора только что отбили одиннадцать.

Ворстенбос откладывает в сторону последнюю бумагу, пододвигает к себе приказы о назначениях, обмакивает перо в чернильницу и подписывает первый документ.

— Да улыбнется вам фортуна на весь срок, который вы будете занимать этот пост, директор торговой фактории на Дэдзиме Мельхиор ван Клиф…

В бороде ван Клифа сверкает улыбка:

— Благодарю вас.

— …и напоследок, — Ворстенбос подписывает второй документ, — исполнительным заместителем директора становится Якоб де Зут. — Он меняет перо. — Подумать только, де Зут, в апреле вы были младшим клерком, направленным на Хальмахеру, в эту болотную дыру!

— Могильная яма, — Ван Клиф шумно выдыхает воздух. — Если спасешься от крокодилов, так лихорадка тебя доконает. Спасешься от лихорадки — ядовитый дротик оборвет твои дни. Вы обязаны господину Ворстенбосу не только своим светлым будущим, но и самой жизнью.

«А ты, вор, — думает Якоб, — обязан ему свободой».

— Моя признательность господину Ворстенбосу глубока и искренна.

— У нас есть время для короткого тоста. Филандер!

Входит Филандер с тремя бокалами вина на серебряном подносе.

Каждый берет по бокалу с длинной ножкой: кабинет наполняет хрустальный звон.

Пригубив вино, Ворстенбос передает ван Клифу ключи от складов «Роза», «Дуб» и «Колючка» и от сейфа, в котором хранится разрешение на торговлю, выданное почти сто пятьдесят лет тому назад великим сегуном. «За процветание Дэдзимы под вашим руководством, директор ван Клиф. Я оставляю вам активного и подающего надежды помощника. На следующий год я желаю вам обоим обойти меня в достижениях и выжать двадцать тысяч пикулей меди из наших скупых узкоглазых хозяев».

— Если это в человеческих силах, — заверяет его ван Клиф, — мы сделаем.