Яхья Эфенди бывал в центре Стамбула крайне редко, предпочитая свой удаленный Бешикташ с его садами и виноградниками. Никакого желания толкаться в галдящей толпе на пыльных улицах города он не испытывал. И Бедестан тоже не любил.

Султан Сулейман не раз предлагал хорошие покои во дворце, но сам же сознавался, что с удовольствием променял бы их на простую хижину в Бешикташе. Яхья не очень верил в султанское желание жить в хижине, скорее это минутный порыв, ведь даже в походах для Сулеймана везли роскошный шатер и при любой возможности устраивали пиршество и бани.

Но Эфенди не осуждал, как требовать дервишской простоты от того, кто рожден и вырос в роскоши? Людские языки злы и не всегда справедливы, если султан станет жить в шатре и жарить мясо на углях, решат, что он нищ и не способен править. Повелитель своим блеском олицетворяет богатство империи, он должен жить и выглядеть богато.

Но сегодня у Яхьи Эфенди дело во дворце, целых два.

Сулейману в его состоянии было не до молочного брата. Как бы и на Яхью Эфенди ярость не излить. А может, полезно поговорить с таким человеком, всем известно, что одно только присутствие Эфенди успокаивает даже львов. Сулейман усмехнулся: он и есть лев, которого нужно успокоить, пока не казнил половину Стамбула.

– Яхья Эфенди, я рад вам…

– Повелитель, я с хорошей вестью.

«Хоть один человек с хорошей», – невольно подумал султан.

– Поделитесь своей вестью, Эфенди.

Какие все-таки у него глаза! Такие могут быть только у человека с кристально чистой совестью. В эту минуту султан искренне завидовал своему молочному брату, который мог позволить себе жить честно, не имея врагов и проблем, подобных его нынешней. Впрочем, завидовал султан брату не раз…

– В Стамбул приехала наша с вами мать, Повелитель.

– Амира-хатун?! Где она, я так хотел бы ее видеть!

– Я знал, что вы обрадуетесь. Она отдыхает после трудной дороги в моем доме.

– Почему не в моем дворце? Здесь ее окружили бы таким вниманием.

– Э, нет, Повелитель, она моя мать, меня родила, а вас выкормила, мой дом – ее дом.

Оба рассмеялись, это была почти ритуальная фраза их извечного спора – кому Амира больше мать.

– Все равно хочу ее видеть. Может, съездить к вам в дом?

– Я всегда рад вам, Повелитель, но стоит ли так возбуждать весь Бешикташ? Представляете, что будет, если туда приедет сам Повелитель?

Снова смеялись – легко, непринужденно, султан притворно сердился:

– Не желаешь меня видеть в своем доме?!

Яхья в таком же притворном испуге махал руками:

– На что мне султан в моей хижине?

Потом просто вспоминали детские годы, Яхья Эфенди рассказывал о том, что Амира постарела, ходит с трудом, вспоминали валиде, жалели о ее смерти…

Наконец Яхья Эфенди вздохнул:

– Повелитель, у вас очень хорошо, но, если позволите, я отправлюсь в обратный путь.

– Вас отвезут на лодке, так быстрей и проще. Завтра жду вас с Амирой-хатун… Спасибо, что пришли, принесли хорошую весть, сердцем отогрелся…

Взгляд Сулеймана помрачнел, он вспомнил сегодняшнее утро, радость от встречи с молочным братом как-то потускнела.

А Эфенди вспомнил о своем втором деле, вздохнул:

– Повелитель, сегодня схватили Долайлы, обвинили в том, чего не совершал.

– Откуда вы знаете, что он совершал и в чем обвинили?

– Он честный мастер, если вы говорите о подмешивании серебра в золото.

– В другом виноват! – сказал, как отрезал. Мысли вернулись к утренним неприятностям.

– Если вы об иудейке Кире…

– Ты знаешь, кто такая Кира?!

– Я нет, но, думаю, Амира-хатун знает.

Шли часы, но султан не присылал за Роксоланой, та сидела в своей комнате, безучастно глядя прямо перед собой. Неужели нелюбовь валиде догнала ее и после смерти Хафсы Айше? Что теперь делать? Султан дал время до завтра, хотя разницы никакой. Даже выдав чужую тайну, она ничего не изменит, главное – больше нет доверия, его глаза были такими яростными, такими злыми. Она никогда не сможет вернуть его любовь, нежность, лукавый блеск его глаз…

Горе захлестывало. В лучшем случае Роксолане предстояло изгнание, неважно, кто станет править гаремом, главное – она сама не будет рядом с Повелителем, а ее дети снова окажутся в опасности. И все из-за чужой непонятной тайны. Ведь даже не узнала, кто такая эта Эстер!

Почему-то вспомнились слова из последнего послания прорицателя Аюба аль-Хасиба, тот присылал свои свитки очень редко и пока ни разу не ошибся, но вчера написал, что ей суждена слава…

Какая слава, разве что посмертная?

На сердце мрак, вокруг тоже. Не в силах никого и ничего видеть, Роксолана приказала не зажигать светильников. Утро застало ее свернувшейся на ковре калачиком…

Но утром ее никто никуда не позвал, султан словно забыл о своей угрозе. Почему?

Стало понятно, когда по гарему разнеслось:

– К Повелителю приехала его кормилица Амира-хатун!

Роксолана вздохнула: только ее не хватало! Амира-хатун была из числа самых ярых ненавистниц Хасеки. Так бывает, когда мать слишком ревнует своего сына к невестке, то ненавидит даже самую замечательную и любимую сыном женщину просто потому, что та украла у нее любовь сына. Амира ревновала своего молочного сына к этой пигалице с первой минуты, хорошо, что у нее просто не было возможности делать Роксолане гадости.

А вот теперь появилась, да еще какая!

«Вовремя прибыла», – вздохнула Роксолана, прекрасно понимая, что кормилица возможности уничтожить нелюбимую женщину не упустит.

Сулейман долго беседовал с кормилицей, смеялся, словно мальчишка, вспоминая детские шалости, уговаривал переехать во дворец или хотя бы уговорить переехать Яхью Эфенди. Старуха тоже смеялась, отказывалась, утверждая, что во дворце душно, даже в дворцовом саду душно, а без валиде совсем плохо, и без кизляра-аги тоже… и Самиру жалко… и вообще, мир уже не тот, что был раньше, во времена ее молодости.

Эти жалобы на изменившийся так некстати мир могли длиться часами, Сулейман помнил такую особенность своей кормилицы, а потом поспешил перевести разговор на другое, хотя и менее приятное для него самого:

– А теперь расскажите, Амира-хатун, кто такая Кира, Эстер или Фатьма, как ее зовут в действительности?

Старуха невольно вздрогнула, она никак не ожидала такого вопроса. Сулейман верно рассчитал, посадив кормилицу рядом с собой так, чтобы у той не было возможности ни отвернуться, ни даже отвести глаза, хотя она явно попыталась.

– Только не лгите, потому что, если я не узнаю правды, будут казнены три женщины.