Нельзя.

Она слишком хороша, чтобы ей могло быть плохо.

Сознание теряй, дышать забывай, есть перестань, на мир смотри, как стрекоза, но только так, чтобы никто не заметил, насколько тебе плохо. Тебе хорошо. Ты жива, ты свободна, ты почти здорова, ты ещё умнее, чем была несколько дней назад. Гораздо умнее.

И ей было хорошо.

Она уже перестала бояться утонуть – она ведь никогда не боялась глубины, может, потому, что сама была глубока.

− И долго хныкала моя поруганная впечатлительность. Похныкала и перестала. Хватит. Довольно, ‒ прошептала Алевтина, вздохнула и стала собираться в город.

После обеда в кафе забрела в ещё не хоженый переулок.

«Музей истории города Бердянска». Кажется, раньше здесь музея не было, но вывеска обещала тишину и прохладу, и Алевтина зашла в здание. Действительно прохладно, тихо и гулко. Как и должно быть в музее.

Она любила музеи в жару. Это лучше, чем мороженое или глоток холодной воды. Музей – это прототип кондиционера: остужает снаружи, а не изнутри, и не требует никаких усилий.

Серо-жёлтыми дешёвенькими билетиками заведует, кажется, такая же серо-жёлтая тётенька, как и во всех других музеях. Они похожи друг на друга, как клоны.

Залы просторные, будто созданы для более щедрой, чем есть, экспозиции. Книги и документы под стеклом, мебель чёрного дерева и макет старинного порта.

Десять, нет, одиннадцать лет назад, они с Денисом прятались от жары в каком-то другом музее. Дежурная тогда гулко кралась за ними, скрипя половицами и зорко следя за сохранностью экспонатов, а они перебегали из залика в залик и целовались в закутках, что отыскивал Денис. Закутки были прохладными и по-музейному слегка затхлыми, губы Дениса горячими и по-юношески свежими.

Боже, как давно это было! И неправда. Хотя нет. Тогда всё было правдой. По крайней мере, со стороны Москвы.

Но как он мог! Денис!!!

Алевтина прошлась по залам, надолго задерживаясь около писем и документов, вчитываясь в содержание и любуясь витиеватым письмом.

Бердянск. С тюркского «данный Богом». Основатель – светлейший князь, генерал-губернатор Новороссийский и Бессарабский Воронцов Михаил Семёнович (1782–1856).

Как размеренно раньше жили люди. Ведь сколько времени нужно было выводить такие буквы и подписи! При этом как много всего успевали. Город основать – это вам не фирмочку какую неказистую!

Аля поговорила с сотрудниками музея, расспросила о новых памятниках и их месторасположении – все ли она уже видела? Служители музея так обрадовались активной посетительнице, будто она у них первая за неделю. Или единственная за лето. За время, которое девушка провела в музее, больше никто не зашёл. Вот так вот ходят люди на работу, а работать, получается, не для кого.

Алевтина вздохнула, выходя из музейной прохлады в городскую жару.

Хотелось отыскать по городу ещё не виденные памятники. Нужно посмотреть на Комара-звонца, возрождающего лечебную грязь. Алевтине уже удалось сфотографировать Солнечные часы, Остапа Бендера с Балагановым, и чудной велосипедик – памятник счастливому детству. Да. Нынешняя администрация постаралась…

Вот и Аквапарк. Решилась всё-таки заглянуть на часок.

Нормальный аквапарк, на замок старинный похож. Только горки всё больше экстремальные. А остальное – как везде, и тоже вызывает улыбку. Например, повсеместно обитающие жиголо, то есть молодые спасатели, которые усиленно опекают одиноких дам – чуть не дерутся за них. Видать, студенты, видать, натурой собираются подзаработать или хотя бы эту натуру летом прокормить. Хорошо, что не набросились на Алю, не предполагают просто наличия денег в столь молодом возрасте, по себе судят, других критериев не знают. В общем, как везде. А может, не допускают одиночества?

В сумке вовремя объявилась Дашка:

– Аль, Лёшка заезжал за твоими вещами. Всё по списку собрали.

– Хорошо. Спасибо.

– Знаешь, я только сейчас заметила. Он ведь обручальное не снимает.

– Я знаю. Как раз хотела тебя попросить…

– Уже.

– Что «уже»?

– Положила. В лиловую косметичку, в кармашек.

– Спасибо, Даш.

Алевтина задумалась. Ей, конечно, не удастся скрыть пустую руку вначале и с обручальным после, да и глупо это, но она всё равно хочет надеть своё кольцо. Оно ведь тоже не снималось вплоть до эпопеи с Талисмальчиком.

Девчонка! Господи, какая же она ещё девчонка! А Лёша… Алексей, само собой, всё заметит – и отсутствие и появление кольца, – но только сдержанно улыбнётся и ничего не скажет. Потому что знает, когда не нужно говорить. Он всегда всё знает, этот мудрый и корректный мужчина. Лёша, Лёшка, Алексей. Перебесилась я, перебесилась! Всё! Твоя и только твоя!..

По пути в магазинчик Алевтине пришлось замедлить ход – сказалась непроходимость неширокой дороги, заставленной в шахматном порядке автомобилями. Медленно проезжающая машина еле согнала с середины дороги лениво перемещающееся семейство, и Аля успела хорошо разглядеть молодую пару.

Пошла новая порода семеек, сменившая уродливые ячейки советского общества (Алевтина ещё помнила парочку таких «ячеек», живших у них по соседству на старой квартире).

Мужья уже не пьют беспробудно, как раньше, и даже зарабатывают. По минимуму. Жёны не коровеют беспощадно после родов и не зудят безостановочно, как в старорежимных семейках. Но они носят на обрюзгших талиях несколько остаточных кило, считая, что и так сойдёт, ведь не пятьдесят же, как у тёщ и свекровей. А мужья, эти капризные домашние животные, на людях ведут себя почти прилично, а дома требуют повышенного внимания к своей персоне, потому что они-де не пьют и достойны теперь всяческого ублажения.

Вот они идут посреди дороги своей особо показательной поступью.

Тётошная походка, так же, как и мужланская, встроена, вмонтирована в тело с детства. И совсем неважно, сколько бабе или мужику лет: пятнадцать, двадцать пять, пятьдесят – они демонстрируют свои натуры всем издалека. Часто и добавлять ничего больше не нужно.

У неё – у бабы – сутулая округлая спина и спрятанная грудь, маленькая или большая, но сразу плохой формы, испорченная неправильной осанкой. У неё – у бабы – поджатый обвислый зад, потому что она даже в школе не развивала мышцы – то ли влом ей было, то ли комплексы одолевали. Она – баба – даже на ровных ногах ухитряется ходить, как на гнутых: шаркая тапками или платформами, держа колени на расстоянии, как матрос на палубе идущей шхуны. Что она этим хочет сказать – неясно. Может, то, что она сексуальна и видала виды? Это понимают лишь мужланы, которых она очаровывает. У неё и в пятнадцать лет будет брюшко, она проколет в нём дырку, повесит золотую финтифлюшку, придушив жирком и гонорком. В старости даже прямые ноги бабищи станут безобразно кривыми. Их придавит раскормленная туша, которую невозможно десятилетиями носить на прямых конечностях.