— А если ты не сможешь забеременеть? — сказал он в один из таких вечеров. — А если твой аборт, — он выплюнул это слово, — лишил меня сына? Когда «Гэтсби» сделает меня американской легендой, кто пойдет по моим стопам, кто унаследует мое имя?

— Теперь ты решил, что дочь — это недостаточно хорошо? И наверное, если у тебя все-таки родится сын, ты дашь ему имя Фрэнсис Скотт Фицджеральд Второй? И как ты будешь его называть — младший? Или заберешь у Скотти ее имя и станешь звать ее Фрэн?

— Ты не хочешь второго ребенка, — набросился он.

— Ты не хотел и того, который должен был быть нашим первым.

Он рухнул в кресло в углу спальни.

— Женщинам этого не понять. — Скотт словно не слышал меня. — Для вас каждый ребенок — просто еще один малыш, пол неважен. А мужчинам нужны сыновья, это заложено в нас природой!

Я знала, что он переживает из-за «Гэтсби», и к тому же пьян и расстроен из-за всего, через что нам пришлось пройти. Но я устала.

— Что мужчинам нужно, — сказала я, — так это повзрослеть.

Остров Капри — это огромный, восхитительный кусок земли и известняка, который откололся от юго-восточного побережья Италии и уютно разместился в Тирренском море. Древний, иссушенный солнцем, этот остров превратился в анклав молодежи, странной, прекрасной и богатой — наследников и наследниц состояний, которые сколотили их амбициозные родоначальники, а теперь поддерживают команды счетоводов и советников. Получатели этого богатства, одетые в лен и шелк, сидели под полосатыми навесами и обсуждали поло, путешествия и как тяжело нынче найти толковую прислугу. Но той весной 1924–1925 годов остров стал еще и прибежищем для художников, а я всерьез намеревалась заняться искусством.

Мне уже сняли швы, и дискомфорт, докучавший на протяжении нескольких недель после операции, стал достаточно приглушенным, чтобы мы могли вернуться к привычному образу жизни. Пока Скотт наносил визиты писателям, таким, как его, да и мой давний кумир Комптон Маккензи, я, последовав совету Эстер Мерфи, отыскала женщину по имени Натали Барни и через нее познакомилась с местными художниками. Эстер не многое написала о Натали: «Просто познакомься с ней. Она знает всех».

Мы встретились в уличном кафе возле пристани. Под крики парящих чаек темноволосая девушка усадила нас за столик. Она то и дело смущенно поглядывала на Натали, но ничего не говорила.

— Итак, Зельда Фицджеральд, — начала Натали, когда мы устроились, — прекрасная половина золотой пары литературного мира. Я счастлива наконец-то с вами познакомиться.

Она была красоткой, высокая и стройная, одетая в ладно скроенную белую блузку и длинную юбку из голубого льна с разрезом сбоку. Меня удивило, что она почти ненакрашена, хотя, надо признать, косметика ей и не нужна. Тонкие морщинки у глаз и сияющая кожа придавали ее лицу индивидуальность и позволяли с гордостью выглядеть на свои сорок с небольшим.

— Честное слово, это совершенно взаимно, — отозвалась я, — но откровенно говоря, я почти ничего не знаю ни о вас, ни о том, чем вы занимаетесь. Эстер настояла, чтобы я обязательно встретилась с вами, но ничего не объяснила.

— Что ж, когда я не провожу время здесь в развлечениях и общении с друзьями, я пишу стихи и пьесы и держу салон в Латинском квартале в Париже.

— Салон?

— Вы не знаете о салонах? Это традиционное место встреч, дом, двери которого открыты для всех художников, писателей и мыслителей. Вы знаете Т. С. Элиота? Мину Лой, Эзру Паунда?

— Некоторые имена кажутся знакомыми, — соврала я.

На самом деле я слышала только об Элиоте, и то только потому, что по настоянию Скотта прочитала его странного «Пруфрока» по дороге в Рим.

— Все эти люди постоянно приходят к вам в гости? — поинтересовалась я.

Она рассмеялась.

— Иногда мне кажется, это именно так, но нет, официально — только по субботним вечерам. Вы обязательно должны заглянуть ко мне, если будете в Париже.

— Мы как раз собираемся туда весной.

— Чудесно! Итак, по телефону вы говорили, что немного рисуете. Расскажите о своих работах.

— Ну, я пишу в основном маслом, хотя однажды попробовала акварель — на мой взгляд, слишком рискованно. Одна ошибка, и все придется начинать заново.

— Чье творчество повлияло на ваш стиль?

— Я боялась, что вы спросите об этом. Я отвечу то же, что говорила Джеральду. Там, где я выросла, практически любое искусство изображает исключительно Золотую Конфедерацию. Я люблю природу, так что, наверное, можно сказать, что она была моим единственным наставником.

— Вы не брали уроков?

— Что-то вроде того. Много лет назад в Штатах меня учил закостенелый старик, который считал, что Микеланджело — это современно.

— Что ж, тогда вам нужно поучиться у кого-нибудь здесь. А пока мы покажем, что может предложить нам мир искусства. Расскажите, где вы успели побывать, а я расскажу, что вы видели.

На следующей неделе Натали привела меня к своей подруге художнице Ромейн Брукс. Студия Ромейн была ослепительно-белым квадратным домиком, цепляющимся за самый край скалы, за окнами которого простиралось только море. Естественное освещение внутри было невероятным. Еще более невероятной оказалась выставленная в углу студии работа Ромейн: похожая на гончую женщина с короткими темными волосами и жесткой линией бровей. Портрет женщины такой чистой красоты, что хотелось поставить напротив нее стул и пуститься с ней в разговор, узнать, что скрывает этот задумчивый взгляд.

Я так и сказала, на что Ромейн ответила:

— Ах, да. Наверное, если бы я знала ответ на этот вопрос, она бы меня не бросила.

Натали кивнула на портрет:

— Это одна из ее любовниц. Они совсем недавно расстались.

Женщина на картине была любовницей Ромейн? Мне не послышалось? Пытаясь скрыть, в какое изумление вверг меня откровенный разговор о том, о чем в Монтгомери не решились бы даже прошептать, я сказала:

— Господи, мне так жаль.

Притвориться не удалось. Женщины переглянулись, и Ромейн сменила тему:

— Почему бы вам не рассказать мне о картинах, которые вы уже написали? Какой у вас любимый предмет?

Я рассказала об этом Скотту вечером в постели.

— Надо сказать, — отозвался он, — у Маккензи тоже престраннейшие друзья. Парни, которые носят белые льняные брюки и пастельные джемпера и говорят о… о подушках, о тканях, о шелковой оплетке и безделушках для дома. И все умытые, аж светятся. Никаких усов… бакенбарды как по линейке, выбритая шея сзади, — он провел рукой по собственной щетине. — Чем-то они напомнили мне Коула — его манеру поведения. Только эти двое прямым текстом сказали, что они педерасты.

— Но Маккензи женат, да?