— И не нужно депрессивных драм военного времени, американских солдат с их мрачными кровавыми историями — это в прошлом. Зельда, дорогая, ты читала «Великого Гэтсби» — она вообще у нас страшно начитанная. Скажи им: правда, я написал самый выдающийся американский роман, построил сияющий Рим на литературных холмах?

К тому времени я уже умела подмечать сигналы, когда Скотт на грани пропасти и вот-вот рухнет, если его не остановить. Я поддержала бы его в любом случае, но сейчас сказала, не боясь приукрасить:

— Вне всякого сомнения. Послушайте все: роман сногсшибательный. Это пока его лучшее произведение, и никто здесь не смог бы с ним сравниться. А теперь можно все же организовать музыку? — Я огляделась в поисках хотя бы джазового квартета. — Потому что мне очень хотелось бы станцевать с выдающимся американским романистом, если таковой найдется.

День или два спустя мы как раз заняли столик в баре Динго на Левом берегу, когда нас заметил Эзра Паунд и тут же расслабленной походкой направился к нам. Паунд, с его безумными густыми волосами, усами как у матадора и сумасшедшинкой в глазах, был одним из моих любимцев в парижской компании. Он был женат на одной женщине, не скрывал своей интрижки с другой, с равной страстью говорил о любви, политике и искусстве. Законы для него были не писаны. Вся его жизнь и его поэзия отличались искренностью и глубиной, из-за которых я да и все остальные принимали Эзру со всеми его особенностями.

— Как мне повезло! — воскликнул он. — Я как раз хочу познакомить вас кое с кем.

— С кем? — спросил Скотт.

Паунд повел нас к барной стойке. Там обнаружился темноволосый усатый мужчина, одетый, казалось, сразу в два толстых серых свитера. Когда мы подошли, он прощался с двумя женщинами — Дафф и Китти, как я узнала впоследствии. На вид ему было, как и нам, около двадцати пяти, и он был потрясающе привлекателен: с позолоченным солнцем лицом — позже мы узнали, что загорел он на лыжах, ниспадающими на лоб кудрями и проницательными, задумчивыми темными глазами.

— Уэм, позволь представить тебе Скотта Фицджеральда. Скотт, этого малого зовут Эрнест Хемингуэй. Можешь вообразить имя нелепей? Можете называть его Уэм, или Хем, или Уэмджи, или Эрни — или любым другим подходящим прозвищем.

При словах Паунда лицо нашего нового знакомого озарилось такой улыбкой, что любая девушка, став ее объектом, лишилась бы чувств. Он схватил Скотта за плечи.

— Чертовски рад знакомству! Я видел ваш рассказ в «Американ Меркьюри». Отличная работа, искренняя и трогательная, и стиль просто великолепен!

Скотт слегка поклонился и, выбравшись из его хватки, обернулся ко мне.

— Позвольте представить мою жену, Зельду.

— Премного благодарен. — Хемингуэй бросил на меня совершенно очаровательный нахальный взгляд, прежде чем снова посмотреть на Скотта.

— Победитель получает все трофеи, а?

— Так говорят.

— Эй, прошу прощения! — притворно возмутилась я, подбоченясь. — Я не какой-то там приз.

— И в мыслях не было. — Хемингуэй пододвинул стул. — Пожалуйста, присаживайтесь. Мы с Паундом вконец утомили друг друга.

— Это ты меня утомил. Как поживаешь, Фитц?

— У него настроения меняются чаще, чем погода, — ответила я за Скотта. — Постоянно готов к броску, как дикий кот…

— Я читал самые свежие отзывы на мою последнюю книгу, — пояснил Скотт. — Они соответствуют продажам.

— Все не так плохо, как он рассказывает, — заявила я. — Это замечательная книга, каждый должен купить по десятку экземпляров.

Скотт улыбнулся моему проявлению веры.

— Я бы хотел начать с того, что куплю нам выпить.

— Критики — просто толпа кастратов, — заметил Хемингуэй. — Что за книга?

— «Великий Гэтсби». Это мой третий роман.

— Я слышал о нем только хорошее, — подал голос Паунд. — Все отлично. Высший класс.

— Никудышный из тебя врун, дружище. Нет, послушайте, — обратился Скотт к Хемингуэю. — Отзывы были самые разные… но постойте! — перебил он сам себя. — Хемингуэй! Банни Уилсон и Боб Макалмон столько о вас говорили, что я раздобыл ваши книги. Вы талант!

Хемингуэй кривовато улыбнулся и почесал затылок.

— Да? Спасибо. Я ушел от Макалмона к Бони и Ливерайту. Они пообещали опубликовать мой роман, если только я его напишу. Я приехал в Париж, чтобы попытаться.

— Ах, тогда, несмотря на ваш талант, я готов вам посочувствовать. Работенка — дрянь.

— Как вы можете так говорить? Вы же знаменитость во всех отношениях. Сам я еще не читал ваши романы, но слышал о них предостаточно.

— Внимания мне не занимать, это правда. Но если вы задержитесь в этом проклятом деле, то увидите: из всего, что слышишь о себе, веришь только в дурное.

— Потому что они играют на ваших же страхах. — Хемингуэй ткнул Скотта пальцем в грудь. — И все же вы продолжаете писать, сталкиваетесь лицом к лицу со своими демонами, преодолеваете страх. На мой взгляд, это то, что делает вас правдивым и сильным, настоящим героем.

— Официант! — воскликнул Скотт, указывая на Хемингуэя. — Запишите выпивку этого парня на мой счет.

Скотт спросил Хемингуэя, откуда он родом, и когда тот рассказал про Чикаго и Мичиган, они пустились на все лады нахваливать детство и юность, проведенные на Среднем Западе. Скотт восторгался скромными музеями, библиотеками и концертами Сент-Пола, а Хемингуэй рисовал образы, уже знакомые нам по его рассказам: реки и леса, куда он уходил при первой же возможности улизнуть от своего многочисленного и не в меру активного семейства.

— Природа испытывает вас и, если сочла достойным, позволяет прожить еще один день.

Они пустились в обсуждение дичи, снаряжения и методов выживания. Хемингуэй, несомненно, был хорошо подкован в этой области и горел энтузиазмом. Индивидуальности ему не занимать. Он бил наповал, и легко можно было упустить момент, который я заметила еще в его произведениях: он слишком много усилий прикладывал, чтобы казаться настоящим мужчиной. И все же он был достаточно обаятелен, интересен и необычен, чтобы Скотт со своим безграничным любопытством попался на крючок.

Я оставила их за разговором и отправилась на поиски Паунда.

— Потанцуйте со мной?

— Тут нет оркестра. — Он засмеялся.

— Я буду напевать вам на ухо. Вам нравится вальс? Или, может быть, решитесь на танго?

— Напевайте, я последую за вами, — радостно согласился он.

— Я буду напевать, но если вы не хотите утратить свою мужественную репутацию в этом городе, то вести лучше вам.

* * *

Позднее тем же днем мы со Скоттом шли по Монпарнасу в «Бобино», где пел Жорж Гибур. В этом районе парижская жизнь била ключом — сумбурная, веселая, трагичная, пугающая, несущая надежды и разочарования. Мы брели вдоль кафе, переполненных мужчинами и женщинами, которые спорили, смеялись и пели песни своих родных краев. Проходили мимо закрывающихся лотков, благоухающих цветами и табаком, и куда менее благоухающих, одетых в лохмотья нищих, при виде которых брезгливость побеждала сочувствие.