Когда я принес «Саяны», он уже расставил фигуры. Это были славные и бравые ребята. Я смотрел на них с восторгом, сверкающими, алчущими глазами. Мне чудился грубый лязг металлических доспехов пехотинцев, отрывистые сигналы боевых рожков кавалерии, грозный и опасный топот разъяренных слонов с лучниками на спинах в защищенных корзинах, трепет королевских знамен под ласкающим лицо ветерком с гор. Я видел блеск бриллиантовой короны, слабого и тщедушного короля в окружении мощных сторожевых тур и чувствовал дыхание приближающейся кровавой бани.

– Ходите, маэстро, – Яков Борисович пригласил меня к барьеру, показав рукой на противоположный стул, и слабо улыбнулся.

Не зная, как двигаются фигуры, я с мольбой и укором уставился на Мастера. Яков Борисович какое-то время выждал, а потом медленно, аккуратно и методично, с примерами и отступлениями, стал рассказывать мне о шахматах, как лектор общества «Знание – сила», получающий эстетическое удовольствие при виде очередного профана.

Эту партию я выиграл, что и неудивительно, потому что думал и за себя и за меня Яков Борисович. Мои фигуры, черные, чумазые развеселые арапчата в атласных шароварах, с доблестными криками «Алла! Алла!», размахивая плоскими кривыми ятаганами, прорвали неприступный редут на королевском фланге противника и ворвались в тылы, круша все на своем пути и насилуя обезумевших маркитанток. Окровавленная голова северного христианского короля с голубыми стеклянными глазами застыла на длинной и острой пике, устремленной в багровое предзакатное небо. Красные, густые, медовые капли медленно стекали на землю. Забрызганные алым, белесые шелковистые волосы убиенного властелина медленно шевелились, как комок оранжевоголовых ужей.

– Запомни, Костя: сицилианская защита, челябинский вариант, – Яков Борисович разгладил усы и добавил: – Женя Свешников придумал. – Потом еще помолчал, как бы оценивая, стоит ли мне сообщать такие серьезные и важные факты, но произнес: – Он мне на этой скамейке три рубля проиграл, когда давал сеанс одновременной игры.

А потом Яков Борисович подарил шахматы, сделанные ему по заказу, обработанные электровыжигателем, пахнущие опаленным деревом и янтарной сосновой смолой. Несимметричные фигурки были вручную выточены на токарном станке в закрытом оборонном ящике то ли в промежутке между вырезкой топорищ для саперных лопаток советских пехотинцев, то ли в обеденный перерыв во вред здоровью, требующему регулярного потребления жидкой, питательной и горячей пищи.

Он стоял со мной рядом, наблюдал, как я, ошарашенный и возбужденный, держу на вытянутых руках доску с фигурками, гладил меня теплой шершавой ладонью по голове наманикюренными пальцами и говорил:

– Приходи по вечерам. Я тебя научу. Девяносто пять процентов трудятся, как ослы. Работа – дом, работа – дом. Потом женятся, потом дети, потом внуки, потом помирают. А ты всегда десятку в день заработаешь. Ты знаешь, Константин, как выглядит десятка? – и он достал из внутреннего кармана розовую купюру с Лениным и покрутил ею возле моего носа. – Понюхай.

Ленин был на моей октябрятской звездочке, ее английская булавка и в тот момент немного колола нежный детский сосок. Еще Ленин был на знамени школы. Я вдохнул запах денег, но ничего не почувствовал. Зачем я был нужен Якову Борисовичу? Да и ходить-то я стал не из-за денег, а из-за пылких фигурок, из-за странного мучительного то ли азарта, то ли томления, не дававшего мне спать. Из-за толстых книжек с задачками и этюдами, которые приносил для ознакомления дядя Яша, из-за глубинной дрожи, возникавшей во мне при взгляде на деревянное воинство, расположившееся в два стройных ряда на черно-белом пространстве, готовое по команде погибнуть, не выказав никакого ужаса и неповиновения.

Мне понадобилось десять лет, чтобы обыграть его. И он, конечно, ставил на меня, ждал, когда я выиграю, может быть оттого, что у него что-то не складывалось с родными детьми.

– Сраный компьютер, – вздыхал он.

Хотя кто его знает. Яков Борисович был закрытый и непонятный человек.

Он же и мою маму учил шахматам. Иногда оставался у нас ночевать в прохладной, просторной сталинской квартире на шумном первом этаже, в которую из незапертого ЖЭКом на ключ сырого подвала то и дело залетала рок-музыка («Перемен требуют наши сердца»).

Мама и дядя Яша закрывались в спальне, а я сидел в гостиной и, конечно, уже все понимал. Как-то Яков Борисович зашел впотьмах ко мне (аптечка хранилась в моем комоде) и взял из моих рук книгу, которую я читал. Пробежав глазами заголовок, спросил:

– Знаешь, что Лужин – это Алехин? – и, не дождавшись ответа, ушел подкрепиться на кухню, с трудом и не с первого раза открыв дверь массивного и неприступного холодильника ЗИЛ. Потом он чем-то зашуршал, чертыхнулся, навалился на дверцу и, как был в семейных трусах, ушел к маме.

А однажды, в пятницу, заболел лектор по статистике, и я вернулся из института пораньше и услышал, как они ругались:

– Ты думала, что, играя со мной в шахматы, удержишь меня?

– Постой, Яша, постой.

– О-о-о, бабы!

Яков Борисович выскочил из гостиной, снял с вешалки плащ и хотел незаметно уйти из квартиры, но тут увидел меня. Он достал из серванта шахматы, и мы, радостные и возбужденные, двинулись в Люблинский парк.

Весь асфальт усыпали желтые сентябрьские листья. Их тогда еще не собирали в мешки и не сжигали, и от этого в дерне в изобилии водился земляной червь. Можно было не покупать его в рыбацких магазинах, а просто снять верхний слой в глубине парка и насобирать руками толстые бордовые стрелы, беспокойные, как развязавшиеся шнурки.

На эстраде было тихо. В углах стояли пустые бутылки из-под пива «Жигулевское». На скамейках серебряной кожей торчали ошметки от соленой воблы, наверняка выловленной в нашем пруду, а не в знаменитой Астрахани. Тут и там предательски притаились сигаретные окурки. Ворох подсолнечной шелухи соперничал с опавшей листвой. Репродукторы молчали, отчего наше шествие походило на похороны. Когда Яков Борисович на синей скамейке громко расставлял шахматы, эхо пугало сизых голубей, крутившихся под ногами в ожидании крошек.

Я пошел е2 – е4, а дядя Яша в защите Алехина перепутал очередность ходов, и после понимания или ощущения этого ему показалась бессмысленной и ненужной шахматная борьба. И более того, вся человеческая беготня показалась ему не имеющей никакой цели и никакого предназначения, кроме, может быть, деторождения. Но какое к чертям собачим деторождение, если нас и так уже семь миллиардов.

Он встал и резко схлопнул доску так, что черно-белые солдаты шумно и беспокойно разлетелись во все стороны, а одна фигурка (чернобровая красавица королева) закатилась под соседнюю скамейку, забившись в щель между бетоном и ножкой, и была мною извлечена только в понедельник, когда я вернулся с острым дедовским трофейным ножом.

Потом Яков Борисович вытащил из кармана смятый желтый рубль и кинул его мне. Сам же, завернувшись в шарф и поправив черную вязаную шапочку, сгорбившись, как портовый грузчик, пошел по асфальтовой дорожке, но не к нам с мамой домой, а в сторону ближайшего метро.