Он-то еще увидит, а вот лейтенант – никогда.

Лиза пересекла дорогу, нашла дырку в заборе, пролезла через нее на тропу. И отправилась по тропе решительно и спокойно. Небо еще светилось бледным отсветом. До полной, окончательной темноты Лиза добралась до дома, посмотрела с крыльца на поселковые огни, они мерцали внизу, отворила дверь.

Лиза вошла в темную комнату и увидела ночное окно. Не включая света, подошла к окну, нащупала спинку стула. Села. Посидела в тишине. Почувствовала себя оторванной ото всех на свете, на краю земли. Поплакала. Потрогала молчащие на запястье часы. Завела вслепую. Поднесла к уху. Часы стрекотали.

Бумага лежала у меня на столе. Я смотрел в нее и молчал.

Заявление на отпуск, три строчки, я полагаю, он не мог взять в толк, отчего я так долго их читаю. Не представляю, о чем он мог думать, стоя перед моим столом в ожидании. У меня никогда не хватало воображения представить, что думает другой человек. Даже обо мне. У меня просто желания никогда не возникало узнать.

– Что-то не так? – он спросил, решился наконец.

– Что у вас было в восемьдесят шестом году?

Он, конечно, растерялся от такого нелепого вопроса. Задумался. Я бы, кстати, тоже задумался. Не так просто вспомнить, что было в восемьдесят шестом, четверть века прошло. Если только с этим годом не связано что-то особенное. У меня – ничего.

– Может быть, вы квартиру получили в восемьдесят шестом? – я спросил. – Или развелись? Нет? Ну, не знаю. В отпуск куда-нибудь ездили? В Болгарию. Я помню, вы что-то про Болгарию рассказывали.

– Болгария в семьдесят четвертом была.

– Отлично. Тогда что в восемьдесят шестом? Что-то очень приятное? Любовницы у вас не было?

– Никогда.

В отделе у меня четверо. Леониду, который ждал моей подписи, скоро шестьдесят, но отчество не прижилось, звали по имени. Маша сидела дома с ребенком. Лариса и Геннадий о чем-то перешептывались, шур-шур, как мыши, они редко в голос меж собой разговаривали, всё тайно. Мне никогда не хотелось узнать, о чем они, но и шур-шур раздражало. Они и жили вместе. И не уставали друг от друга, что удивительно. Когда я спросил Леонида про любовницу, они шуршать перестали, притихли. Смотрели во все глаза, ничего не понимали, конечно.

– Тогда, наверно, что-то очень плохое было, – сказал я Леониду, – Восемьдесят шестой. Вспоминайте.

– Перестройка началась, – тихо пискнул со своего места Гена.

– Наплевать на перестройку, – я сказал. – Или не наплевать?

Я посмотрел пристально на Леонида.

– Не знаю, – сказал он растеряно.

– Сын погиб? В каком году он погиб?

Вопрос, конечно, был страшный, я это понимал прекрасно. Мыши молчали – тоже ответ ждали. Боялись ответа.

– Саша погиб в восемьдесят восьмом, – ответил Леонид ровным, скучным голосом. – Попал под машину.

– Да, я в курсе. Кажется, он сам был виноват, помчался на красный.

– Он спешил.

– Очень хорошо. В восемьдесят шестом он был еще жив. Не надо делать такое трагическое лицо, я вас про восемьдесят шестой год спрашиваю, ваш сын жив. Он в этом году школу закончил?

– Что вы хотите от меня, Сергей Николаевич?

– Ничего. Просто любопытно, с чего вы вдруг подписали заявление 1986 годом.

Я подтолкнул бумагу к краю стола. Он растеряно взял лист. Сощурился.

– Восемьдесят шестой, восемьдесят шестой, не сомневайтесь. Очки на столе у вас лежат, идите и посмотрите. И перепишите заявление, я уйду через пять минут, у директора совещание.

Мыши затаились. В батареях что-то зажурчало и смолкло. Его ручка зашуршала по бумаге.

На совещании я смотрел в окно. Подъехала к крыльцу скорая, побежали из нее врачи. Вызвали Леониду, как выяснилось. Когда я вернулся в отдел, его уже увезли с сердечным приступом. Мыши на меня не смотрели, стучали по клавишам. Всегда бы так работали.

До вечера так молча и просидели, ни словом не перемолвились.

Топ-топ, ушли, до свидания. Я дописал программу и выключил компьютер. У Николая компьютер так и работал, я сел за него, поерзал мышкой, и экран осветился.

Я рассмотрел его фотографии, в почтовый ящик залез. Абсолютно чужд был мне этот человек, неинтересен, я смотрел равнодушно на его лицо, на снимках он выглядел старше, особенно на солнечных, где-нибудь в отпуске, на улочке средиземноморской или у моря. В нормальном состоянии я бы слова ему лишнего не сказал. Попросил бы переписать заявление, и всё, разговор окончен. Я всегда держал дистанцию, скучно и хлопотно лезть в чужую жизнь.

Дома за ужином всё было обыкновенно, я слушал радио, ел и молчал. Жена у меня домохозяйка, сын в восьмом классе, учится неплохо, занимается борьбой, что-то японское, сейчас модно. Он Вале рассказывал смешное и сам не мог удержаться от смеха, но смеяться ему было больно, зуб вырвали, он и ел с необыкновенной осторожностью, обычно пожирал всё мгновенно. Валя даже огорчалась, что он не чувствует вкуса, не успевает, и говорила любовно, что он – ее домашнее животное. Готовит она и в самом деле превосходно. Для меня одно из удовольствий ужин дома. Уют и вкусная еда – одно из условий моего существования, как ни банально это звучит.

Но в этот вечер я не чувствовал вкуса. И радио меня раздражало, я поднялся и его выключил, и это было так необычно, что мои за столом смолкли, сын уставился на меня во все глаза, а Валя улыбнулась растерянно. Дело было не в раздражении. Это и нельзя назвать раздражением. Я написал, что не чувствовал вкуса еды, но я ничего не чувствовал, знаете, было такое состояние, как будто спишь. Хотелось укусить себя за руку. Мне казалось, что люди, сидящие со мной за одним маленьким, тесным столом, не существуют. Хотя я их слышал и видел. Или существуют где-то очень от меня далеко. И как будто всё дальше и дальше от меня уходят. Вселенная расширяется, несомненно. Я не знал, что мне с этим делать. И, разумеется, не в этот вечер всё началось, но в этот обострилось. Или историю обострения следует начинать с Леонида? Как будто они все удалились от меня на слишком уже большое расстояние, пугающее.

Я нацепил на вилку кусок мяса и спросил сына буднично:

– Можешь мне помочь в одном деле?

Он жевал осторожно и смотрел выжидающе.

– Надо одного человека убить.

Сын прекратил жевать. Валя посмотрела на меня испуганно.

Я продолжал невозмутимо:

– Он живет на верхнем этаже, выше только чердак, до лифта надо спускаться два пролета. Его просто надо столкнуть с лестницы, когда он выйдет гулять со своим псом. Ближе к полуночи. Очень удобно, народ в основном спит. Человек он старый, под восемьдесят, жить ему уже надоело, я полагаю. И псу его жить надоело. Сделаешь доброе дело и денег подзаработаешь.