Корнелиус же был уже в столь плачевном состоянии, что стал сокрушаться, не умея помочь себе этим дьявольским действом. Совсем растерявшись и не зная, как ему дальше быть, ибо он не в силах найти убежище во дворце, которого нет, и напуганный страшной высотой, на какой он оказался, он принужден был набраться терпения и ожидать, пока монахи насмотрятся на свое видение, и вновь обратил молитвы к Господу Нашему, прося не оставить его в его несчастии, но на этот раз – не напрасно; так как внезапно, едва он закончил молиться, как ощутил в себе новые силы и упрекнул себя за то, что возжелал поддаться подлым выдумкам сих гилонгов, вместо того, чтобы хранить веру в Нашу Святую Церковь, и решил один пойти к вершине горы, дабы показать этим мерзким гилонгам всю лживость их измышлений. Пройдя скалу, перед коей гилонги длили свои выступления, он двинулся вверх по крутому заснеженному хребту, с обеих сторон коего зияли ужасные бездны, так что ему пришлось оседлать его и пробираться ползком до самой вершины, каковая, по правде сказать, была просто суровым обрывистым гребнем, увенчанным острой иглой; но ни чудес, ни сокровищ он там не увидел.

Пожалуй, только вначале, взбираясь по скале, называемой ими дворцом, святой отец ощутил вдруг разлитую в воздухе необычайную сладость и удивительную радость и легкость во всех членах и во всех своих органах; отчего Корнелиус понял, что теперь он добрался до третьего неба, лежащего выше метеоров, коего достигают одни только высочайшие горы. И тотчас нашел на него такой восторг пред этой чистотой, что ему пригрезилось, будто он летел над снегами на самый верх, до вершины, и вся его усталость куда-то схлынула; и он восхитился открывшейся там чудесной картиной, ибо внизу под ним насколько хватал глаз простирались вдаль бесконечные горы. Замерев от изумления, он погрузился в созерцание сей красоты, явленной ему, дабы показать, сколь Творение Создателя превосходит величие дел человеческих; и возблагодарил Господа Нашего, и так надолго задумался, размышляя об этих тайнах, что забыл самого себя и отрешился от всех чувств – так, что внезапно ему показалось, что он задремал посреди снегов. Но прежде чем он решил, что засыпает, ему привиделся удивительный сон. Увидел он, как его будто по волшебству перенесло в некую страну, лежащую на круче высокой горы, и воздух там был напоен мягкостью и благоуханием, вода – сладка и вкусна, а жили там светлокожие люди в мире и радости, и были, они приятны на вид, и хотя блюли обычай Адама, но были все же обходительны и стыдливы. В лугах там росло множество цветов, особенно роз и лилий, на всех деревьях, кроме тех, что стояли в цвету, наливались прекраснейшие на свете плоды, и царила вечная весна. Язык их был ему неведом, и однако, Корнелиус понимал их без труда, и вскоре его попросили служить там мессы и крестить приходящих к нему людей, стекавшихся в недавно построенную им по их дозволению церковь. Святому отцу так полюбилась сия Земля Обетованная, что он совсем позабыл и цель свою в королевстве Тебет, и бедного своего товарища, мнившего его уже мертвым.

Корнелиусу казалось, что в оном месте провел он три года. По прошествии же трех лет он обратил в пашу веру весь народ сей страны и даже высших ее сановников и решил, что пора возвращаться за гору, так как твердо замыслил продолжить нашу миссию и мечтал в своем сне достигнуть другой страны, чтобы и ее обратить в нашу веру. Но люди эти сказали ему, что это невозможно и что кому бы ни выпало счастье попасть в это царство, тот не должен питать надежду его покинуть прежде того времени, когда придется ему открыться, чему суждено случиться только в конце великих потрясений. Но святой отец спешил поведать о своем успехе и подговорил втайне некоторых из тех, кто прислуживал ему во время молебнов и был всецело ему предан, убедив их, что ему надо уйти. Сначала, едва он сказал о своем желании, эти люди наотрез отказались: не столько потому, что не соглашались из любви к нему нарушить свои законы, но, объяснили они святому отцу, оттого, что после его ухода они никогда более не услышат мессы и попадут прямиком в ад – так, как учил их отец Корнелиус; слова эти привели святого отца в величайшее замешательство, выйти из коего он сумел, только призвав одного из них и обучив его перед своим отбытием начаткам литургии.

Успокоившись, что по-прежнему смогут исповедовать истинную веру, они наконец согласились тайно провести Корнелиуса через горы по известному только им одним труднодоступному и опасному проходу. И немедля повели его к какой-то теснине или мрачному ущелью, куда они шли всю ночь; и Корнелиус с таким тяжким трудом поднимался и спускался по снегам и скалам, что, утомившись, будто бы заснул в каком-то месте, когда те люди стали убеждать его, что двигаться дальше ему не по силам; и Корнелиус был потрясен, пробудившись рядом с теми же монахами и в той же пещере, где мы тогда ночевали. Уже тогда он должен был убедиться, что все то было пустой химерой, ибо те три года обернулись всего лишь тремя днями, которые он пролежал в беспамятстве, пока гилолги спускали его с вершины, где он лишился чувств от жестокого холода, и сидели подле него в оной пещере, пока он бредил во сне, а они лечили его, отпаивая травяными отварами, чтобы поставить его на ноги. А так как святому отцу трудно было стереть из памяти такую историю, ему пришлось убедить себя, что он пал жертвой какой-то их хитрой игры, каковой они отомстили ему за то что не сумели вовлечь в свои ничтожные выдумки; и он горько упрекнул их, жалуясь на такую насмешку. На что они живо возразили ему, говоря, что без их помощи и этих настоев Корнелиус не смог бы ни спуститься с горы, ни выжить столь долгое время в снегах; и что одно только снисхождение их величайшего идола Угуена да их порошки и лекарства позволили сохранить ему жизнь. Видя, что они упорно стоят на своем, Корнелиус перекрестился и немедля начал спускаться к монастырю, изумляясь, что не чувствует более никакой усталости в своих членах, и сильно опасаясь, что меня там уже не найти. После первой радости нашей встречи и счастливых объятий я рассудил, что Корнелиус стал жертвой их магов, и, так как мы уже многажды наблюдали, как творят они свои колдовские пляски и заклинания, я решил убедить его, что все это ему пригрезилось и что он даже не поднимался на вершину; тогда он показал мне терма – магический талисман, данный ему оными людьми перед вершиной и подобранный, по их словам, у врат знаменитого монастыря Серто; но сия реликвия, каковую они почитали так сильно, показалась мне просто крошечным осколком камня и, говоря по правде, на удивление ничтожной крупинкой, кою они, однако, ценили на вес золота (хотя никакого золота там не было, как я убедился посредством химических операций) и говорили, что он был спрятан там, в скале, их великим магом Угуеном ради утверждения их Веры.

Я посмотрел на него с ужасом, ибо то, несомненно, было…

только он мог бы меня спасти, решил я, вспоминая подробности падения; ну, может быть, еще – милосердие Божие, подумал я со страхом, поняв, что заблудился. Вот так за несколько часов я уже дважды переживал приближение смерти и в совершенно противоположных обстоятельствах. Но тогда я еще не знал, что на следующий день мне придется приобрести еще один, третий, смертельный опыт – также не похожий на предыдущие. Словно бы так было нужно, чтобы я, выживший, продолжал подвергаться тем же испытаниям, какие выпали на долю моих товарищей, но не знал, чем они закончились, и был лишен воспоминаний об этом, а следовательно, и искупления моей вины.