Они долго пили на кухне крепкий чай, а потом водку, припасенную в холодильнике «на всякий случай», а потом — под утро — случилось нечто, чего Эйхарт не помнил, не понимал и не мог объяснить. Известно одно — что поутру он вышел из дома, захватив с собой много денег и немного необходимых вещей, и направился в сторону центрального вокзала. До самого последнего момента, пока Эйхарт себя еще осознавал, он не собирался никого убивать. Он хотел разобраться, а что это значило — не важно. Разобраться — значит разобраться. Все исправить и всех покарать.

На этом месте рассказа Мария выскочила за дверь и долго пропадала в лесу. Что она там делала — непонятно: вроде бы не плакала, а просто гуляла. Потом она вернулась и попросила мужа продолжать, но история уже почти закончилась.

Файт он проехал на поезде, а дальше шел по указаниям черного рыцаря, но как — Эйхарт не помнил. Он вообще больше ничего не помнил до того момента, когда очнулся на полу грязной избушки и увидел над собой смутно знакомые лица — при этом вызывавшие только воспоминания о снах. Йосефа он узнал сразу — и сердце его чуть не разорвалось.

— …Давайте прощаться, — нарушил Марк затянувшееся молчание. — Стоять и смотреть нам все равно не поможет…

Мария с белыми дорожками на щеках, дорожками, которые прочертили постоянно текущие слезы, нетвердой походкой подошла к нему. Они с минуту постояли друг напротив друга, а потом неожиданно единым порывом обнялись. Мария поцеловала сурового солдата в щеку, для чего ему пришлось слегка наклониться.

— Марк… Ты смотри там за Кларой. Береги ее…

— Я буду. Ты… Слушай, прости, если что не так.

— Все так, — покачала головой Мария. Слезы опять начали течь, но она не обращала на них внимания. — Все хорошо. И все будет хорошо, потому что ты очень хороший. Я люблю тебя, Марк.

Следующим был Гай, под чью ответственность оставалась аптечка вместе со званием полкового лекаря. Он сам шагнул навстречу к маленькой даме, рыцарю Грааля, раненному в сердце.

— Счастливо тебе, Мария. Удачной дороги. Я тебя люблю.

— И тебе… Я на тебя надеюсь. Я тоже люблю тебя, Гай.

Аллена она слегка встряхнула за плечи и притянула к себе. Он тоже готов был вот-вот разреветься, отчего и стоял как столб в ее объятиях.

— Эй… храбрый рыцарь Персиваль! Держись. Я в тебя верю… с самого первого дня и с каждым днем все крепче. Я тебя очень люблю, если ты не знаешь и сам.

— И я тебя, — прошептал Аллен, вдыхая аромат ее теплых волос. — Я буду помнить про каштан… Пусть он цветет, правда же, он будет цвести?..

Мария теперь обнимала Клару. С ней она простояла дольше всего, держа ее за руки. Беречь себя, изо всех сил беречь себя — вот было ее прощальное напутствие.

— Слушай, может быть, все же… — попросила Клара почти без надежды, просто как отголосок недавнего разговора. — Не разрывай наш круг. Пожалуйста.

— Я не разрываю. — Мария улыбнулась какой-то предсмертной улыбкой. — Я пытаюсь его сохранить. Помнишь: мыслью, словом, делом, неисполнением долга… Все это надо смывать. А тебя я люблю.

— Но…

— Тс-с. Не говори ничего. Ведь ты веришь Йосефу, когда он говорит, что невозможно расстаться с тем, с кем не хочешь расставаться?..

— Верю. — И Клара разжала руки Марии, навек отпуская ее от себя.

Последним был Йосеф, и Мария просто стояла напротив него, не решаясь его обнять и вообще к нему прикоснуться. Наконец он сам прижал ее к себе и поцеловал в лоб, как ребенка или мертвеца. Им не нужно было говорить.

— Да хранит тебя Господь, друг мой.

Она не смогла ответить, только смотрела. Какие у нее большие глаза, подумал Аллен, и эта мысль смутно напомнила ему что-то из прошлого, но оно ускользнуло, и Аллен не стал возвращать.

Мария оторвалась от священника и отошла от них всех на несколько шагов. Отбежала, как от прокаженных, и Аллен вновь увидел эту прозрачную стену, отделяющую их от нее, — ту же, что когда-то отрезала его от Роберта. И не имело значения, что Эйхарт поочередно пожимал им руки, что ладони их соприкасались — он тоже был по ту сторону стены.

— Я чувствую, что больше никогда вас не увижу. Никого из вас. — Голос Марии стал так тих, что слова скорее угадывались по движению губ. Слезы текли по губам и падали на мягкий дерн. Муж встал рядом с ней, возвышаясь над маленькой дамой как башня, и хотел положить ей руку на плечо. Но не положил. — Я буду молиться. Все время. И когда вы… те из вас, кто сможет… найдете его, то вспомните обо мне. Получится, будто и я с вами. Я это почувствую.

— Каштан, — так же тихо ответил Аллен, будто ничего более ценного он не мог ей дать. — Пусть он цветет, и все будет хорошо.

Мария кивнула. По ним обоим нельзя было сказать, что хоть что-нибудь, хоть когда-нибудь будет с ними хорошо, но они надеялись. И это — все, чем они владели.

— Только не оглядывайтесь, иначе я не смогу не броситься за вами следом, — так предупредила Мария, и потому пятеро граалеискателей пошли вперед без оглядки один за другим — по натоптанной тропинке к роднику. Аллен вспомнил жену Лота, и хотя за ним шумели тяжелые шаги Марка, он словно бы спиной видел Марию — маленькую и худую, с осунувшимся лицом. Как она стоит и смотрит. И будет так смотреть, покуда есть время. Набирать в себя их образы на всю оставшуюся жизнь. Господь, вот мы спускаемся с гор. О, дай нам вернуться домой. А что до тех, кто остался в горах…

Где-то, наверное, цвели каштаны. Спал в могиле Роберт Рой, единственный Алленов брат. «Они были хорошие люди, и с ними все кончилось хорошо». Откуда это, из какой книжки? Почему, когда сердце мое умирает, ум готов преподнести сотни дурацких цитат на все случаи жизни? Роберт, я хочу посадить тебе каштан на могиле, когда вернусь. Если вернусь…

5 июля, пятница

Аллен стоял на палубе теплохода и смотрел, как за бортом клубится пенная полоса. Море было изумительно красивым, и небо тоже — с этим клонящимся к закату огненным шаром солнца. Белые острокрылые птицы — чайки, наверное — резали крылами сине-золотой соленый воздух. Интересно, почему самые красивые вещи настолько просты, что описывать их — чуть ли не дурной тон? Попробуй скажи кому-нибудь: «Как прекрасно закатное небо над зеленой толщей океана, когда величавую тишину нарушают только возгласы белых чаек»! За такую речь тебя тут же обзовут неоригинальным, а то и еще хуже. А что ж делать-то, если оно все так и есть? И море, и небосклон, и эти тоскливые прекрасные птицы…

К счастью, морской болезнью Аллен не страдал, и ему ничего не стоило так вот постоять, глядя на воду, обдуваемому легким ветерком, и поразмышлять о поэзии. Этого нельзя было сказать о бедняге Марке — плавание продолжалось вторые сутки, и все это время Марк пролежал в каюте с пачкой бумажных пакетов в руках, чувствуя, как желудок вольно странствует по его телу до горла от самого низа живота. И это при том, что на море был почти полный штиль.