— Поди ты, — сказал Мазур беззлобно. — Потом не отпишешься, да вдобавок кличку приклеят… А вдруг и тебя это не обойдет? Констан де Самарин, барон Чамбумамбу…

— Ну, мне такое счастье, слава богу, не грозит, — сказал Лаврик уверенно. — Это ты у нас на виду, красавец, а я, как обычно, шмыгаю серой мышкою, что меня нисколечко не удручает, между нами-то говоря. — И он добавил с некоторым самодовольством: — Мышки, оне полезные, могут не только сухари из шкафчика тырить, но и алмаз чистой воды в норку уволочь. При некотором-то навыке…

Мазур присмотрелся к нему хорошенько, хмыкнул:

— Сто лет тебя знаю, жучару. Многозначительно этак у тебя глазыньки поблескивают за трогательным чеховским пенсне… Стырил что-то интересное? И наверняка я опять права не имею знать про твои потаенные триумфы?

Лаврик, поглядывая на него как-то странновато, протянул:

— По раскладу, на сей раз имеешь право. Чтобы лучше ориентироваться в обстановке. Помнишь, есть такой уютный домик в крохотном, но красивом лесочке, который наша Танечка тайком от папы снимает в респектабельном райончике? Ну вот, так уж сложилось, что туда какой-то циник подсунул объективчик. И вчера получилась интересная пленочка. Посмотришь? Только заранее предупреждаю: грустновато тебе станет, расстанешься с романтическими иллюзиями, когда увидишь свой предмет…

— Да ладно, — сказал Мазур без улыбки. — Какой там предмет… Я, в конце концов, не потерявший голову курсантик. Были определенные надежды, и все тут…

— Вот и я так думаю, — сказал Лаврик. — До приема еще час, времени у нас уйма. Посмотрим кино, которое детям до шестнадцати…

Он подошел к сказочной, несбыточной мечте советского человека — японскому видеомагнитофону — сноровисто вставил кассету, нажал какие-то кнопки. Вспыхнул экран телевизора.

Судя по ракурсу, камера была установлена где-то под потолком, так, чтобы в кадр попадала вся комната, не особенно и большая, обставленная скупо — низкий широкий диван, пара легких кресел, холодильник, бар. На обычную спальню что-то не походило. Таня стояла посередине, в полной униформе лицея святой Женевьевы — вот только клетчатая юбка, говоря военным языком, совершенно не уставная, лихое мини, в каком в лицей и не пустили бы. За ее плечом стояла Жюльетт в полной форме, заведя Тане руки за спину и держа за локти.

— Ахтерство сплошное, — прокомментировал Лаврик. — Видишь, чисто символически за локотки держит.

— Вижу, — сухо сказал Мазур.

Появилась Принцесса, в одних только коротеньких белых шортиках, с прекрасно знакомым Мазуру стеком в руке (ну да, та самая рукоятка, внушительных размеров непотребство из черного дерева). Подошла не спеша, улыбаясь, приподняла Танину голову за подбородок концом стека, что-то стала говорить по-французски. Таня, мотая головой, что-то отвечала на том же наречии.

— Опять-таки дешевое кино, — сказал Лаврик. — Не особенно и талантливый диалог. Я, мол, не такая, да невинная вдобавок…

Принцесса, отступив на шаг, похлопывая стеком по ладони, что-то коротко приказала. Жюльетт принялась проворно раздевать Таню, пока та не осталась в одной кружевной блузке, опять-таки абсолютно неуместной в стенах почтенного учебного заведения и способной вызвать там нешуточный шокинг. Поставила девушку лицом к стене, сноровисто привязала раскинутые руки к двум большим кольцам, отошла, села в кресло. Подойдя танцующей походочкой. Принцесса взмахнула стеком. Еще раз, еще… На настоящую порку это никак не походило.

Еще несколько ударов — и Таня, повернув голову, что-то жалобно воскликнула. По кивку Принцессы Жюльетт ее быстренько отвязала. Принцесса придвинулась, рванула блузку так, что пуговицы отлетели сверху донизу, распахнула… Прикрыв глаза, раздувая ноздри, улыбаясь, повернула стек и подняла рукоятку к Таниным губам. Изделие из черного дерева прошлось по шее, по груди, опустилось по животу. Таня зажмурилась, приоткрыв рот, тяжело дыша, Принцесса орудовала рукояткой неспешно и размеренно.

— Выключи ты это, — поморщился Мазур. — И так все ясно.

Лаврик сговорчиво выключил аппаратуру, вернулся к столу и разлил по рюмкам. Мазур выпил залпом. Не было такой уж особенной печали, только легкое сожаление непонятно о чем. Неприятно чуточку, вот и все…

— Ну, а дальше — пара часов непринужденных забав, — сказал Лаврик. — Между прочим, Жулька участия не принимала.

— Ну, так, наверно, лицей святой Женевьевы не кончала, — угрюмо сказал Мазур.

— Кто б ее туда пустил, — фыркнул Лаврик. — Папаша держит бакалейную лавчонку, чуть ли даже не пролетарий. Единственная для девки возможность приподняться — армия… А Наташка с Танькой, как без особого труда удалось выяснить, — одноклассницы. Может, это еще с лицейских времен романчик…

Как он ни старался выглядеть равнодушным, форменным образом сиял — без малейшего актерства.

— Ну, поздравляю, — сказал Мазур без улыбки. — Накопал-таки компромат, прохиндей?

— Убойнейший, — сказал Лаврик с законной гордостью. — С такой кассеткой из Наташки можно веревки вить, даже если нас отсюда завтра вышибут. Сам понимаешь, Леон ведь тебя просветил, какие тут нравы и чем это наследной принцессе грозит. Да и Танечка отныне на крючке… — добавил он без особенной радости.

— Торжествуешь?

— Уже нет, — серьезно сказал Лаврик. — Понимаешь, когда закончишь мастерски проделанную работу, некоторая грусть накатывает. Депрессия достижения, ученые говорят. Есть у меня в Питере одна знакомая, психиатр дипломированный, она мне про эту свежеоткрытую депрессию все растолковала. Медицинский факт… Не радуют горы, когда они свернуты… Что ты насупился?

— Да понимаешь… — протянул Мазур вдумчиво. — Что-то у меня в башке шевелится, словно бы несуразность какая-то, а сформулировать не могу. Заноза этакая… Будто сон вспомнить пытаешься и никак не можешь…

— Это бывает, — сказал Лаврик. — Лучше всего не ломать голову, а оставить все как есть. Частенько получается, что потом в голове что-то щелкнет, и сама собой всплывет точная формулировочка, облеченная в слова… Что за несуразность?

— Да не знаю я! — с досадой сказал Мазур. — Что-то такое вертится, а в руки не дается… Будем собираться на фуршет?

— Да пожалуй…

…На сей раз у Мазура были все шансы опробовать-таки жареной слонячьей ноги — жаровня курилась высоко пахнущим дымком, возле нее деловито суетились кухонные мужики. Гостей оказалось гораздо меньше, чем в прошлый раз, но Папа, тем не менее, распорядился устроить фуршет со слонятиной, ручаться можно, далеко не все из присутствующих знали истинный повод, по которому они тут оказались, но посвященным-то отлично известно, что Папа решил (как многие бы на его месте) отпраздновать в узком кругу провал очередного покушения (к коему следовало отнестись гораздо серьезнее, чем к иным прочим). Так что не посвященное в закулисные сложности жизни большинство безмятежно потребляло качественный алкоголь и веселилось.

Мазур досадливо передернул плечом — в правом внутреннем кармане пиджака лежала нетяжелая, но изрядно мешавшая коробка со здоровенной серебряной медалью на ленточке национальных цветов вместе с дипломом, зиявшим пробелом на месте имени. Именовалась она «За заслуги в полицейской службе» и была вручена полковником Мтангой полчаса назад — как и остальным пяти. Полковник поначалу принялся было извиняться, что награждение ввиду известных обстоятельств получилось потаенное, но Мазур ответил чистую правду: что его это нисколечко не удручает. Все его советские (и три четверти иностранных) регалий обычно и вручались без лишней торжественности. Он привык. Сидел себе за столиком и потягивал какое-то особо знаменитое французское белое вино, которое делали в одном-единственном во Франции месте — крохотном винограднике на юге. Он с превеликим удовольствием употребил бы чего покрепче вместо этой кислятины, но тут уж ничего не поделаешь: официант, с торжественным видом приперший им с Лавриком две бутылки, сообщил, что так распорядился господин президент, и вообще это знак особого расположения — потому что гамырка[2], в силу ее уникальности, попадает на стол исключительно президентам, миллионерам и нефтяным шейхам, да и то не всяким. Они с Лавриком смирились. Тут же найдя выход: побыстрее стрескать это кислое пойло (для русского человека это и не подвиг, а так, рабочие будни), после чего можно будет с чистой совестью попросить коньячку. Вот только шел этот напой, как выражаются поляки, плохо.