Я вырвал изнутри серебряного идола, изрубил его на множество кусков. Когда я разбрасывал последние мелкие обломки, луна вдруг погасла, налетел страшный ветер и с воем пронесся по площади. Мне почудилось, что земля затряслась под ногами. Я отшвырнул топор и пилу и, не чуя под собой ног, побежал домой. За спиной я слышал топот копыт, как будто за мной гнались сотни невидимых всадников.

Теперь я спокоен. Сейчас полночь. Еще мгновение – и она придет! Потерпи, мое сердце! Как оно стучит… Уповаю на то, что вина не падет на голову бедняги Аздрубале. Надо написать записку властям, заявить о его невиновности на случай, если… Бум! Часы на дворцовой башне пробили… «Я, Спиридон Трепка, настоящим удостоверяю, что ежели нынешней ночью со мною случится несчастье, то никто, кроме меня самого, в том…» Шаги на лестнице! Это она! Она! Наконец – Медея, Медея! Ах! AMOUR DURE – DURE AMOUR!

Примечание

Здесь обрывается дневник покойного Спиридона Трепки. Из заметки, напечатанной во всех главных газетах провинции Умбрия, читатели узнали о том, что наутро после Рождества 1885 года бронзовая конная статуя Роберто Второго оказалась варварски изуродованной и что профессор Спиридон Трепка из города Позен в Германской империи был найден мертвым – неизвестный убийца нанес ему удар ножом в грудь, в область сердца.

Эдмунд Гилл Суэйн

Лубриетта

Чтобы рассказ этот был понятней, необходимо дать читателю сжатое пояснение. Он основан не более чем на кратком письме с изложением обстоятельств дела, полученном мистером Батчелом от дамы, которая возглавляет Европейский колледж в Пуне[230]; тем не менее обстоятельства эти весьма важны. Мистер Батчел далеко не сразу согласился поведать нам о происшедшем: он склонялся к тому, что речь здесь идет о предметах щекотливых, не предназначенных для публикации. Мы, однако, заверили его, что рассказ будет изложен в манере, способной заинтересовать лишь избранный круг читателей, после чего он перестал сомневаться и приступил к повествованию. Читатели не замедлят убедиться в том, что им доверены сведения, в обращении с которыми требуется особая щепетильность.

Леди-ректор описывает Лубриетту Родриа как девушку с привлекательной внешностью и живым нравом, принадлежащую к высшим слоям индийского торгового сословия. Национальность ее в точности не известна. Как бы то ни было, приблизившись к возрасту, когда вступают в брак, девушка привлекла к себе внимание не одного вполне достойного поклонника, а также, разумеется, товарищей по школе, где всегда находилась на виду благодаря своей красоте и приветливому характеру. По мнению леди-ректора, в любой христианской стране ее, пожалуй, не назвали бы девицей с образцовыми моральными принципами, и все же не любить ее было невозможно.

Ученье Лубриетты в колледже завершилось самым необычным образом. Она безмерно волновалась из-за выпускного экзамена, и ко времени подведения итогов с нею случился коллапс. Девушку тут же отправили за город, в дом ее отца, где ей были обеспечены уход и неослабное внимание. Все оказалось бесполезно. Три недели Лубриетта пролежала без движения, не в силах говорить, отказываясь от еды. В последующие десять дней состояние ее только ухудшилось. Девушка впала в бесчувствие, и родители не знали, верить или не верить докторам, уверявшим, что она жива.

Ее жених (к тому времени было объявлено об их помолвке) горевал безумно – и не только потому, что был, естественно, привязан к Лубриетте, но и потому, что его мучила совесть. Ее чрезмерное усердие, поведшее к столь плачевному результату, объяснялось большими интеллектуальными амбициями молодого человека. Все понимали, что, если эти дни напряженного ожидания не переживет Лубриетта, за нею последует и ее возлюбленный.

Через десять дней, однако, случилась перемена. К восторгу родных и близких, Лубриетта пришла в себя. Невероятно быстро к ней вернулись здоровье и силы, через три месяца был заключен брак, и у леди-ректора имелись основания думать, что он будет очень счастливым.

Живя в Стоунграунде, мистер Батчел не порывал связей с университетом, где получил диплом и работал некоторое время на одной или двух второстепенных должностях. Академической карьеры он не сделал, однако получил почетную научную степень; кроме того, он располагал достаточным запасом полезной общей эрудиции, которая постоянно приносила ему радость, а иногда и материальную пользу.

К добру или к худу, университет взялся экзаменовать студентов со стороны, числом в сто раз больше, чем своих; к его услугам прибегали выпускники со всех концов Британской империи; множество людей во всем мире жаждали обзавестись университетским аттестатом.

К оценке экзаменационных работ таких студентов ежегодно привлекали и мистера Батчела, имевшего солидный опыт в преподавании. Его кабинет бывал завален бумагами, пришедшими из разных уголков света, – на усердную работу по их изучению уходило полностью несколько недель в конце года. День за днем он следил за тем, как росла аккуратная стопка в углу: там копились проверенные работы, оценки за которые были уже переданы в Кембридж. День, когда сверху ложилась последняя работа, становился праздником; сравниться с ним мог разве только день, когда, спустя некоторое время, приносили чек на кругленькую сумму – вознаграждение за труды.

В этот напряженный период изрядная доля неудобств перепадала и слугам мистера Батчела. Стулья и столы, которые требовалось обтереть и привести в порядок, оказывались нагружены бумагами, к которым запрещалось прикасаться; слугам было указано, что нельзя проводить посетителей в комнаты, где лежат бумаги, однако же мистер Батчел умудрялся оставлять бумаги во всех помещениях. Тем не менее строжайшим образом охранялся кабинет, где делалась основная часть работы, и посторонний мог быть допущен туда только самим мистером Батчелом.

Представьте же себе, какое раздражение охватило мистера Батчела в один из вечеров в начале января, когда он вернулся домой с какой-то встречи и увидел, что в кабинете кто-то сидит! Впрочем, вскоре он успокоился. Как оказалось, посетителем была дама, причем молодая и очень красивая (она сидела под лампой, и света хватало, чтобы это заметить). Незнакомка пробудила в мистере Батчеле интерес столь же необычный, сколь необычен был ее визит, тем более в такое время. Он предположил, что дама явилась договориться о предстоящем венчании, но она медлила, а мистер Батчел был слишком очарован, чтобы на это досадовать. Дама, однако, вела себя странно: ни словом, ни движением она не выдала, что заметила вошедшего в комнату хозяина.

Наконец мистер Батчел произнес свое обычное: «Чем я могу быть вам полезен?», и, когда дама в ответ перевела на него взгляд своих прекрасных темных глаз, он увидел, что они полны слез.

Мистер Батчел был