Тем не менее уровень французских колониальных администраторов явно рос, особенно после Первой мировой войны, когда Колониальная школа привлекала не только лучших студентов, но и выдающихся этнологов, таких как Морис Делафос и Анри Лабуре. Подвижник Жорж Арди, директор Школы, олицетворял “цивилизаторскую миссию”. В то же время французы начали поощрять местные таланты. Федерб ясно выразил свои взгляды в речи, произнесенной по поводу присвоения чина секунд-лейтенанта африканцу по имени Алиун Саль:

В 1886 году сын короля Порто-Ново (сейчас Бенин) присоединился к дюжине азиатских учащихся Колониальной школы.

В 1889–1914 годах ее “туземное отделение” ежегодно принимало около 20 учащихся-нефранцузов[409]. Именно благодаря идее “цивилизаторской миссии” Блез Диань, родившийся в 1872 году в скромном доме в Горэ, древнем центре работорговли, смог поступить в колониальную таможню и сделать карьеру. В Британской Африке такое восхождение было почти невообразимым. В 1914 году Диань стал первым чернокожим депутатом Национального собрания Франции (бесспорное достижение для внука сенегальского раба). По сравнению с другими европейскими империями той эпохи Французская, безусловно, была наиболее либеральной. В Дакаре распевали песню на языке волоф, сочиненную по поводу победы Дианя. Она охарактеризовала новую политическую ситуацию так: “Черная овца одолела белую”[410].

В 1922 году некто Нгуен Ай Куок в письме генерал-губернатору Индокитая сделал в высшей степени сомнительный комплимент французскому империализму:

Ваше превосходительство! Мы прекрасно знаем о Вашей привязанности к населению колоний вообще и Аннама в особенности. При Вашем правлении народ Аннама познал истинное процветание и счастье: счастье смотреть, как страна покрывается на всем протяжении алкогольными и опиумными лавками. Вкупе с расстрельными командами, тюрьмами, “демократией” и всем усовершенствованным аппаратом современной цивилизации они имеют целью сделать аннамцев самыми прогрессивными из азиатов и самыми счастливыми из смертных. Перечисление этих благодеяний избавляет нас от необходимости напоминать обо всех других, вроде насильственных займов и вербовки в солдаты, кровавых репрессий, свержения и изгнания королей, осквернения святынь, и так далее[411].

Этот человек, обязанный своим беглым французским посещению лицея в Хюэ, усвоил не только язык колонизаторов.

Позднее, возглавив под псевдонимом Хо Ши Мин движение за освобождение Вьетнама, он процитировал французскую Декларацию прав человека и гражданина в декларации независимости Вьетнама, а выпускник того же лицея Во Нгуен Зиап, победитель в сражении при Дьенбьенфу, изучал военную науку на примере кампаний Наполеона. То был неизбежный итог “цивилизаторской миссии”, распространявшей революционную традицию наряду с булками и багетами[412]. Не случайно президенты независимого Кот-д’Ивуара, Нигера, Дагомеи и Мали (как и сенегальский премьер-министр) были выпускниками Школы им. Мерло-Понти[413].

Как бы то ни было, “цивилизаторской миссии” французов грозила неудача из-за болезней, которые делали большие территории в Африке южнее Сахары почти непригодными для жизни европейцев[414]. Полтора века назад жизнь на Западе и так была короткой. В 1850 году средняя продолжительность предстоящей жизни в Великобритании составляла всего 40 лет – по сравнению с нынешними 75 годами. В Африке же показатели детской смертности и смертность недоношенных детей были ужасающе высоки. В середине XIX века в Сенегале средняя продолжительность предстоящей жизни, вероятно, едва превышала 20 лет[415]. Таким образом, Африке суждено было стать “песочницей” для тестирования четвертого “приложения-убийцы” западной цивилизации: способности медицины продлевать жизнь.

Западная Африка не зря имела репутацию кладбища для белых. Памятник на острове Горэ 21 французскому врачу, погибшему при вспышке желтой лихорадки в 1878 году, красноречиво напоминает о риске, которому подвергались европейцы в Африке. Тропические болезни нанесли тяжелый урон французскому чиновничеству: в 1887–1912 годах в колониях погибли 135 из 984 служащих (16 %). Колониальные чиновники уходили в отставку в среднем на 17 лет раньше своих коллег в метрополии. Даже в 1929 году почти треть из 16 тысяч европейцев, живших во Французской Западной Африке, проводили в больнице в среднем две недели в году[417]. В Британской Африке дела шли не намного лучше. Смертность среди английских солдат, расквартированных в Сьерра-Леоне, была самой высокой в империи: в 30 раз выше, чем на родине, в Англии. Если бы показатели смертности оставались столь же впечатляющими, европейский колониальный проект в Африке мог погибнуть в зародыше.

Как и все умелые колонизаторы, французы вели строгий учет. В Национальном архиве в Дакаре есть детальные отчеты о каждой вспышке каждой болезни во Французской Западной Африке: Сенегал – желтая лихорадка, Гвинея – малярия, Берег Слоновой Кости – проказа. Санитарные бюллетени, санитарные нормы, санитарные миссии: кажется, здравоохранение стало для французов навязчивой идеей. Но почему бы и нет? Надо было найти способ обуздать болезни. Руперт Уильям Бойс в 1910 году заметил, что вопрос о европейском присутствии в тропиках сводится к вопросу: “Комар или человек?” “Будущее империализма, – утверждал Джон Л. Тодд, – зависит от микроскопа”[418]. Но главные успехи были сделаны не в стерильных лабораториях западных университетов и фармацевтических компаний.

В сентябре 1903 года сатирический журнал “Панч” напечатал оду человека, страдающего бессонницей, к исследователям тропических болезней: “Ученые мужи, отважившиеся // Сразиться с микробом в его логове, // Выследившие в гуще джунглей // Африканский микроб сонной болезни! // Внемлите, о, внемлите моей мольбе: // Пришлите микроба мне!”[419] Не нужно было обладать особой фантазией, чтобы вообразить ученых мужей в джунглях. Исследователи тропических болезней открывали лаборатории в самых далеких африканских колониях. Одной из первых стала лаборатория в Сен-Луи, основанная в 1896 году. Там на животных испытывали вакцины: для этого врачи заразили 82 кошек дизентерией и 11 собак – столбняком. В других лабораториях изучали холеру, малярию, бешенство и оспу. Эти попытки были основаны на новаторских работах Луи Пастера, разработавшего микробную теорию в 50–60-х годах XIX века. Империя вдохновила целое поколение европейских врачей-новаторов. В Александрии в 1884 году немец Роберт Кох (ранее выделивший возбудителей сибирской язвы и туберкулеза) обнаружил бактерию Vibrio cholerae, сгубившую годом ранее Луи Тюилье, французского конкурента Коха. В 1894 году после вспышки бубонной чумы в Гонконге француз Александр Йерсен открыл ее возбудителя[420]. Рональд Росс из Индийской медицинской службы первым объяснил (1898) этиологию малярии и роль комаров в ее передаче (Росс и сам страдал от этой болезни). Трое голландцев, работавших на Яве – Христиан Эйкман, Адольф Вордерман и Герри Грийнс, – установили, что причина бери-бери – нехватка в очищенном рисе витамина В1. Итальянец Альдо Кастеллани, занимавшийся исследованиями в Уганде, обнаружил трипаносом – переносимых мухой цеце одноклеточных, вызывающих сонную болезнь. Группе Жана Легре в Институте им. Пастера в Дакаре удалось выделить вирус желтой лихорадки и разработать вакцину, которую можно было вводить без помощи стерилизованных игл и шприцев. Позднее эти же ученые создали накожную вакцину “Дакар” (Пельтье – Дюрье). Она обеспечила защиту и от оспы[421]. Эти и другие успехи, отмеченные в период с 80-х годов XIX века до 20-х годов XX века, оказались крайне важны для сохранения жизни европейцев и, следовательно, для колониального проекта. Африка и Азия стали для западных врачей гигантскими лабораториями[422]. И чем успешнее шли исследования, чем больше было найдено таких лекарств, как хинин, противомалярийные свойства которого открыли в Перу, тем дальше расширялись западные империи, а с ними и важнейшее благо – долгая жизнь.