Именно на этом фоне следует рассматривать радикализацию французской революции – исполнение пророчества Берка. С апреля 1793 года, когда власть сосредоточилась в руках Комитета общественного спасения, Париж превратился в сумасшедший дом. Сначала арестовали (и 31 октября казнили) жирондистов (отделение Якобинского клуба, конкурентами которого слева были монтаньяры). Следом (6 апреля 1794 года) на эшафот проследовали сторонники Жоржа Жака Дантона. Наконец, пришел черед Максимильена Робеспьера, первосвященника руссоистского культа республиканской добродетели и главной фигуры в Комитете общественного спасения. Он тоже угодил под нож гильотины. В этом danse macabre [танце смерти], сопровождаемом пением “Марсельезы”, до сих пор поражающей своей кровожадностью[379], самым опасным обвинением было обвинение в измене. Военные неудачи способствовали паранойе. Как и предвидел Берк, знакомый с классикой политической теории, демократию такого рода сменила олигархия, а олигархию – диктатура. За 10 лет Конвент сменила Директория (октябрь 1795 года), Директорию – первый консул (ноябрь 1799 года), а первого консула – император (декабрь 1804 года). То, что началось с Руссо, закончилось как ремейк падения Римской республики.

2 декабря 1805 года при Аустерлице[380] 73,2 тысячи французов разбили 85,7 тысячи русских и австрийцев. Сравним с Йорктаунской кампанией 1781 года: тогда 17,6 тысячи солдат Вашингтона победили 8,3 тысячи “красных мундиров” Корнуоллиса. Общее число потерь в первом сражении превысило число всех участников второго более чем на 12 тысяч. При Аустерлице более трети русских солдат погибли, были ранены или пленены. При этом вооружение при Аустерлице не слишком отличалось от вооружения армии Фридриха Великого при Лейтене (1757). Основной урон, как и при Аустерлице, причинила полевая артиллерия. Однако во времена Наполеона изменился масштаб войны. К 1812 году французская армия насчитывала 700 тысяч солдат. В 1800–1812 годах было мобилизовано около 1,3 миллиона французов. Около 2 миллионов человек погибло во время наполеоновских войн (примерно половина из них – французы: почти уродившихся в 1790–1795 годах). Революция пожирала своих детей.

Чем американское гражданское общество отличалось от французского? Что позволило демократии уцелеть в Америке? Стало ли возвышение Наполеона вероятнее лишь потому, что французское государство было централизованным? Мы не можем сказать наверняка. Но уместно спросить, долго ли продержалась бы американская Конституция, если бы на долю США выпали те же военные и экономические испытания, которые уничтожили французскую Конституцию 1791 года?

Революция пожирала не только собственных детей. Многие из тех, кто боролся с ней, сами были детьми. Младшему капралу прусской армии фон Клаузевицу было всего 12 лет, когда он впервые сразился с французами. В 1806 году фон Клаузевиц уцелел под Йеной, где пруссаки потерпели сокрушительное поражение, в 1812 году отказался сражаться вместе с французами против русских, а в 1815 году дрался при Линьи. Именно он, воин-ученый, лучше, чем кто бы то ни было (лучше самого Наполеона!), понял, что Французская революция преобразила темное искусство войны. Изданный после смерти фон Клаузевица шедевр “О войне” (1832) остается самой важной работой на эту тему, написанной на Западе. Хотя эта книга во многом неподвластна времени, она служит незаменимым комментарием к наполеоновской эпохе, поскольку объясняет, почему изменился масштаб войны и ее характер.

По словам фон Клаузевица, “война – это акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю… [Это] не только политический акт, но и подлинное орудие политики, продолжение политических отношений, проведение их другими средствами”[381]. Вероятно, это самые известные – а также неверно переводимые и недопонятые – его слова. Но не они самые важные в книге. Фон Клаузевиц увидел, что с началом Французской революции на поле боя вышла новая страсть. Он заметил (явно имея в виду французов), что и самые цивилизованные народы могут испытывать страстную ненависть друг к другу. После 1793 года “война сразу стала снова делом народа”, а не развлечением королей. Она стала “джаггернаутом”, влекомым “настроем народа”. Фон Клаузевиц признавал гений Бонапарта – возницы этого “джаггернаута”. Его “смелость и удача отбросили прочь старые, общепринятые методы”. При Наполеоне война “достигла состояния абсолютного совершенства”. Действительно, корсиканский выскочка стал не кем иным, как “самим богом войны… [чье] превосходство неуклонно приводило к краху врага”. И все же его исключительный талант полководца значил меньше, чем новый народный дух, который вел наполеоновскую армию. Война, по выражению фон Клаузевица, теперь представляет собой “странную троицу, составленную из насилия как первоначального своего элемента, ненависти и вражды, которые следует рассматривать как слепой природный инстинкт; из игры вероятностей и случая… и из подчиненности ее в качестве орудия политике, благодаря чему она подчиняется простому рассудку”. Правда, “желание уничтожить силы врага” является очень сильным устремлением, “первенцем” этой новой войны народов. Но фон Клаузевиц предупреждал, что “оборона все гда сильнее наступления”, поскольку “сила наступления постепенно истощается”. Но даже в обороне существует изначальная трудность: “Все на войне очень просто, но это представляет трудности… [Это] трение… представляющее низший общий уровень исполнения”. Поэтому эффективный командующий должен всегда помнить четыре вещи. Во-первых, “оценивать вероятности”[382]. Во-вторых, “действовать с предельной концентрацией”. В-третьих, “действовать с предельной скоростью”:

Таким образом, всякая военная деятельность имеет прямое или косвенное отношение к бою. Солдата призывают, одевают, вооружают, обучают… только для того, чтобы в свое время и в надлежащем месте вступить в бой.

Но прежде всего – “джаггернаут” должен оставаться под контролем. И поэтому то, что фон Клаузевиц называет “абсолютной” войной, “требует первенства политики” (другими словами – подчинения военных средств целям внешней политики). В этом и состоит подлинный посыл книги “О войне”[383]. Какие политические цели преследовал Наполеон? В некотором отношении они имели налет реакционности: например, сравните “Посвящение Наполеона I” Жака Луи Давида (1807), где Бонапарт изображен в императорской мантии в соборе Парижской богоматери, с романтическим героем картины “Наполеон на перевале Сен-Бернар” (1801) того же Давида – воплощенный “Мировой дух на белом коне” (слова Гегеля). Людвигу ван Бетховену, музыкальному духу той эпохи, метаморфоза показалась настолько отталкивающей, что он в Третьей симфонии вычеркнул посвящение Бонапарту и изменил ее название на “Героическую”. После своей коронации в декабре 1804 года Наполеон вынудил австрийского императора Франца II отказаться от титула императора Священной Римской империи и женился на его дочери. В 1801 году посредством конкордата с папой римским Наполеон покончил с якобинским культом Разума.