— Ну и ну, да вас просто не узнать! — воскликнул «оптометрист» Гэри, когда Ричард приблизился к прилавку. — Одежда — лицо человека, а вы, как я посмотрю, сегодня настроены на перемены. Браво!

Ричард отреагировал нервной улыбкой.

— Ну и последний штрих к вашему новому образу…

Ричард растерянно посмотрел на поднос, на котором лежали его новые очки. Я положила руку ему на плечо, спросила:

— Все нормально?

— Да, конечно, — подтвердил он, тщетно пытаясь скрыть свое смущение.

Гэри тоже заметил его замешательство.

— Позвольте, сэр, — произнес он, протягивая руку к лицу Ричарда, чтобы снять с него старые очки.

Ричард непроизвольно отшатнулся, словно никак не мог решиться на то, чтобы расстаться с этим последним напоминанием о его прежнем имидже. Но Гэри, будто предвидя его реакцию, ободряюще взял его за плечо и быстро снял с него массивные «авиаторы». Потом протянул ему поднос:

— Примерьте, сэр.

Ричард взял новые очки, медленно поднес их к своему лицу. Переживает, что, как только он наденет эти новые очки, его внешнее перевоплощение будет завершено? Или, как и я, нервничает от того, что слишком близко подошел к черте, которую никогда не переступал за годы своего неудачного брака?

Неудачный брак. Какая бесцеремонная оценка. Хотя, в общем-то, я имела в виду и собственную семейную жизнь, которую вела уже много лет.

Надев очки, Ричард не стал смотреть в зеркало, что стояло перед ним. Он повернулся ко мне. Как и раньше, когда он первый раз примерял эту оправу, я невольно отметила, что эти очки идеально ему подходят. В них он производил впечатление уравновешенного, практичного ученого мужа. А вместе с кожаной курткой, черными джинсами, черной рубашкой…

— Великолепно, — похвалила я.

— Серьезно? — уточнил Ричард.

— Мадам говорит истинную правду, — подтвердил Гэри.

Аккуратно взяв Ричарда за плечо, он мягким, ненавязчивым движением повернул его лицом к большому, доходящему до пола зеркалу. Наблюдая за тем, как Ричард разглядывает себя, я невольно вспомнила, как утром сама рассматривала себя в зеркале гостиничного номера: со страхом — из-за того, что отказываюсь от своего повседневного имиджа; с удовольствием — видя, что становлюсь личностью, какой всегда воображала себя. Ричардом владели те же чувства. Старый образ, новый образ. Я знала, как это мучительно и трудно целиком сбросить с себя все то, что по твоему собственному выбору олицетворяло твое «я». Можно одеваться по-другому. Можно полностью изменить свою наружность. Но есть путы, от которых не освободиться.

Ричард, наверно, с минуту рассматривал себя в зеркало, и я инстинктивно поняла, что сейчас лучше ничего не говорить. Гэри тоже молчал из деликатности, ибо, как и я, он видел, что Ричард пытается избавиться от боязни, охватившей его, едва мы вошли в салон. И в течение этих долгих шестидесяти секунд я наблюдала, как с лица Ричарда исчезает страх, плечи его распрямляются и губы раздвигаются в едва заметной улыбке.

— Спасибо, — наконец произнес он.

В этот момент я краем глаза увидела Гэри, и мне стало ясно, что он только теперь сообразил, что мы с Ричардом никакие не муж и жена, что у него на глазах произошло нечто, имеющее для нас огромное значение.

— Поздравляю, сэр, — только и сказал он, более чем к месту.

Спустя несколько минут мы уже снова были на Ньюбери-стрит.

— Готовы потолкаться среди стиляг в ИСИ? — спросила я.

— Мне все равно кажется, что я буду выделяться…

— Поверьте, вы гораздо утонченнее и эрудированнее, чем вся эта модная публика.

Мы обменялись улыбками.

— Пожалуй, пешком отсюда далековато, — сказал он.

— Нам нужно в Южный Бостон, на набережную. Музей, наверно, закрывается в шесть.

Мы оба глянули на свои часы. Почти половина пятого.

— Тогда на такси.

Нам повезло: одно такси как раз проезжало мимо нас. Ричард остановил его. Не прошло и минуты, как мы уже ехали по Бойлстон-стрит, минуя несколько отелей высшей категории, длинный ряд высоких офисных зданий, построенных в XIX веке, театр, который, по словам Ричарда, теперь принадлежал какому-то колледжу исполнительского искусства. Он начал объяснять, что еще двадцать лет назад на этой улице во всей красе блистали остатки бостонского квартала красных фонарей, больше известного под названием «Зона боевых действий»: наркоторговцы, порнокинотеатры, проститутки. Теперь это просто аккуратненький театральный район. И хотя ныне атмосфера здесь более приятная, говорил Ричард, «меня не покидает ощущение, что сегодня мы санируем буквально все, в результате города теряют свое лицо… впрочем, я не большой знаток реалий жизни больших городов».

— Вы правы, — согласилась я. — В студенческие годы я пару раз ездила в Нью-Йорк вместе с тогдашним своим парнем. Даже в конце восьмидесятых на 42-й улице, в Адской кухне и в Ист-Виллидж все еще царил дух этакой непотребной эпатажности, и нам это жутко нравилось. Ведь в Мэне ничего подобного мы не видели. Потом я приехала еще как-то раз… 42-я улица выглядела как обычный торгово-развлекательный район в любом крупном городе страны. А сам Нью-Йорк — хоть он по-прежнему производил сильнейшее впечатление, — казалось, утратил присущие ему пронзительность и энергичность. Правда, я никогда там не жила, вообще нигде не жила, кроме Мэна…

— Но дверь-то ведь не закрыта, не так ли?

— Как вы сказали раньше, жить нужно с надеждой. И верить в то, что сумеешь выковать из себя новую личность.

— Разве это не американская мечта? Иллюзия свободы. Поиски верного пути и т. д. и т. п. Не нравится жить в Мэне, садись в машину и вперед. Через пару тысяч миль окажешься где-нибудь в Новом Орлеане — и начинай новую жизнь.

— Вы когда-нибудь совершали нечто подобное? — спросила я.

— Только в мечтах. А вы?

— С Дэном мы лишь однажды выезжали за пределы страны. А до этого с другим человеком я провела пару недель в Центральной Америке.

— С неким Эриком?

— Вот и китайский квартал… — сказала я, быстро сменив тему разговора.

Мне вспомнился 1989 год, ресторанчик неподалеку отсюда, где Эрик признался мне в любви, сказал, что он мой навеки. Это был летний вечер. Жара под тридцать градусов. Ресторанчик восхитительный — немного неопрятный, душноватый, но потрясающе самобытный. И мы вдвоем так крепко держимся за руки, будто боимся потерять равновесие. В то время нам было по девятнадцать лет, но мы знали…

— Вам плохо? — спросил Ричард.

— Нет, все нормально, — солгала я.

Ричард, желая подбодрить меня, коснулся моей руки, но я ее отдернула. Не резко, но вполне решительно, ясно давая понять, что не настроена на дальнейшее сближение. Я похожу с ним по галерее, думала я, может, там же выпьем кофе, потом я извинюсь и вернусь в гостиницу. Но почему вдруг я стала воздвигать вокруг себя стену? Потому что он упомянул Эрика. А всякое напоминание об Эрике придает рельефность всему, чем не стала моя жизнь после тех сказочных двух лет в конце восьмидесятых. И потому что я спрятала глубоко в душе ту часть моего прошлого, заперла ее так тщательно, что даже малейший намек на то время отправляет меня в свободное падение.