— Она красивая, — сказала я, разглядывая конверт от пластинки.

И действительно — каштаново-загорелая, с тонким лицом, зубки как у кролика. А Серж был отвратительным. С этими своими песнями про спящую красавицу, девушку, которая и желанной-то была, похоже, потому, что лежала все время с закрытыми глазами. За что Джейн любила Сержа?

Тамар любила отца, девочки любили Расселла. Эти мужчины были совсем не похожи на тех мальчиков, которых меня учили любить. На гладкогрудых, сладколицых мальчиков с россыпями прыщей на плечах. О Митче мне вспоминать не хотелось, потому что тогда я сразу начинала думать о Сюзанне.

Та ночь приключилась где-то совсем в другом Тибуроне, в кукольном домике с миниатюрным бассейном и миниатюрной лужайкой. Я могла поднять крышу этого домика, посмотреть на комнатки, разгороженные как камеры в сердце. На кровать размером со спичечный коробок.

Тамар отличалась от Сюзанны тем, что была проще. Не было в ней ничего сложного. Она не следила за моим настроением, не понуждала к тому, чтобы я во всем ей поддакивала. Когда я ей мешала, она так прямо и говорила. Я расслабилась — незнакомое чувство. И все равно я скучала по Сюзанне — Сюзанне, которую я вспоминала, будто сны о распахнутых дверях, ведущих в позабытые комнаты. Тамар была доброй и милой, но ее мир был похож на телевизор: ограниченный, простой и банальный, с правилами, с подпорками для нормальности. Завтрак, обед, ужин. Между ее жизнью и тем, что она думала о жизни, не было никакого пугающего разрыва, черной пропасти, которую я порой чувствовала в Сюзанне, а может, и в себе. Тамар ничего не хотела изменить этими своими планами — она просто двигала туда-сюда одни и те же понятные вещи, пытаясь угадать верный порядок, как будто жизнь — это огромная схема рассадки гостей.

Пока мы ждали отца, Тамар готовила ужин. Она казалась даже моложе обычного — сказала, что умылась средством с настоящими молочными протеинами, чтобы не было морщин. Хлопковые шорты с кружевным кантом, просторная футболка, по плечам расползаются темные пятна от мокрых волос. Ей было самое место в каком-нибудь студенческом общежитии — с тарелкой попкорна, бутылкой пива.

— Не передашь мне миску?

Я передала, и Тамар отложила порцию чечевицы.

— Без специй, — она закатила глаза, — для желудка нашего неженки.

Я с горечью вспомнила, как мать делала для отца то же самое: там немного утешит, тут немного переделает, чтобы весь мир стал отражением отцовских желаний. Она как-то купила ему десять пар одинаковых носков, чтобы он вдруг не надел разные.

— Знаешь, он иногда ну просто как ребенок, — сказала Тамар, взяв щепотку куркумы. — Я как-то уехала на выходные, оставила его одного, возвращаюсь, а из еды дома только луковица и вяленая говядина. Он помрет, если за ним некому будет присматривать. — Она поглядела на меня: — Хотя, наверное, мне не стоит такое тебе говорить, да?

Тамар говорила это не со злости, но вот что меня удивило — как легко она критиковала отца. Я раньше не думала, всерьез никогда не думала о том, что отец может быть смешным, что он может ошибаться, или вести себя как ребенок, или быть таким беспомощным, что кому-то придется его водить за ручку по этому миру.

Между мной и отцом никогда не происходило ничего ужасного. Ни одного случая не приходило на ум, никаких ссор с криками, хлопаньем дверями. Просто у меня вдруг появилось чувство — чувство, которое потихоньку меня заполняло, пока не переросло в уверенность, — что он самый обычный человек. Такой же, как все. Он волновался, что о нем подумают, перед выходом косился в зеркало. Он все еще пытался выучить французский, слушая кассеты, и я слышала, как он бормочет слова себе под нос. Его живот — который оказался куда больше, чем мне помнилось, — изредка мелькал в зазоре между пуговицами на рубашке. Островки кожи, розовой, как у новорожденного.

— И я люблю твоего отца, — сказала Тамар. Она осторожно подбирала слова, словно для вечности. — Правда. Он шесть раз звал меня с ним поужинать, прежде чем я согласилась, но его это совсем не злило. Как будто он раньше меня самой знал, что я соглашусь.

Она осеклась: нам обеим пришла в голову одна и та же мысль. Отец жил дома. Спал с моей матерью. Тамар дернулась, видно было, она ждет, что я ей так и скажу, но разозлиться не получалось. Вот что странно — я не испытывала ненависти к отцу. Он ведь хотел Тамар. Как я — Сюзанну. Или мать — Фрэнка. А когда тебе чего-то хочется, с этим нельзя ничего поделать, потому что жизнь у тебя только одна и ты у тебя только один, и как тогда себе объяснить, что тебе чего-то хочется, а нельзя?

Мы с Тамар лежали на ковре, задрав коленки, головами к проигрывателю. Во рту у меня до сих пор пощипывало от кислого апельсинового сока, который продавали в четырех кварталах отсюда. Деревянный стук моих сандалий по тротуару, веселая болтовня Тамар в теплых летних сумерках.

Вошел отец, улыбнулся, но видно было, что его раздражает музыка, ее нарочитое подергивание.

— Выключи, а? — попросил он.

— Да ладно тебе, — ответила Тамар. — Мы же не громко.

— Ага, — поддакнула я, в восторге от того, что у меня есть союзник, незнакомое доселе чувство.

— Видишь? — сказала Тамар. — Слушай, что дочь говорит.

Она нашарила мою руку, похлопала по плечу. Отец молча ушел, но через минуту вернулся и поднял иголку, в комнате резко стало тихо.

— Эй! — Тамар подскочила, но отец уже вышел, и я услышала, как в ванной зашумел душ.

— Урод, — пробормотала Тамар.

Она встала, сзади на ногах у нее отпечатались узелки ковра. Поглядела на меня.

— Извини, — рассеянно сказала она.

Вскоре я услышала, как она тихо разговаривает на кухне по телефону. Я смотрела, как она наматывает провод на палец, петлю за петлей. Тамар засмеялась, прижала трубку поближе ко рту, заслонила ее рукой. С неприятным чувством я поняла, что она смеется над отцом.

Даже не знаю, когда я поняла, что Тамар от него уйдет. Не сразу после этого, но, видимо, вскоре. Мысленно она уже ушла, уже выдумала себе жизнь поинтереснее, жизнь, в которой мы с отцом будем реквизитом для анекдотов. Отклонением от прямого, более верного курса. Поправкой к ее истории. И кто тогда останется у отца, для кого он будет зарабатывать деньги, кому будет приносить сладости? Я представила, как он после долгого рабочего дня заходит в пустую квартиру. Как там ничего не изменилось с его ухода, ни одна комната не потревожена чужим присутствием. И как на миг, перед тем как включить свет, он, может быть, представит, что из темноты проступит другая жизнь, выходящая за одинокие границы дивана, где на подушках до сих пор виден отпечаток его сонного тела.

Молодежь часто сбегала из дома, многие — просто от нечего делать. Даже никакой трагедии для этого не требовалось. Решить, что я вернусь на ранчо, было легко. Дома мне появляться не стоит, мать могла и вправду сбрендить и потащить меня в полицию. А что меня держало тут, у отца? Тамар и то, как настойчиво она искала во мне подругу-сверстницу? Холодный шоколадный пудинг на десерт как ежедневная порция удовольствия?