Но если с неспособностью водить машину мистер Питерсон смирился, то с чтением дело обстояло иначе. Несмотря на то что зрение у него неумолимо ухудшалось (или как раз поэтому), он не желал выходить из членов книжного клуба. Когда к четырнадцатому месяцу мы добрались до последней книги Воннегута — «Времетрясения» — мистер Питерсон мог читать лишь по пять-десять минут подряд и только в определенные часы: обычно с девяти до полудня и с трех до семи. В другое время суток чтение требовало от него слишком большого напряжения. Кроме того, ему приходилось, как первокласснику, водить по строчкам пальцем. Но он упорно преодолевал все трудности. Над «Времетрясением» он просидел почти весь месяц, но успел к последнему собранию. Он уже знал, что это последняя книга, которую он читает самостоятельно. Остальные члены клуба, разумеется, ни о чем не догадывались. О диагнозе мистера Питерсона не знал никто, кроме нас с доктором Эндерби. Даже пережив так называемую стадию отрицания, я не стал делиться новостью с мамой, хотя мистер Питерсон несколько раз повторил, что он не против. Наверное, считал, что для меня это важно, но я так не думал. Одно дело мириться с реальностью, и совсем другое — описывать ее другому человеку. Это делает ее слишком реальной. Я подозревал, что мистер Питерсон ни с кем не хочет говорить о своей болезни именно по этой причине.

Я надеялся, что через пару месяцев он откроется еще кому-нибудь. Например, миссис Гриффит и Фионе Фиттон, с которыми поддерживал теплые отношения. Во всяком случае, его окружали люди, готовые ему помочь, тем более что мы оба понимали: в ближайшей перспективе эта помощь будет ему жизненно необходима. Но мистер Питерсон наотрез отказывался размышлять о будущем. Выдержка выдержкой, но практически он ничего не делал, чтобы противостоять болезни. В больнице ему предложили несколько курсов паллиативного лечения — он не начал ни одного. Конверт с рекомендациями, выданный там же, так и лежал запечатанным. Мне он говорил, что не хочет менять привычный распорядок жизни и постарается придерживаться его как можно дольше. Когда я напоминал ему, что на физиотерапию и на помощь на дому надо записываться заранее, он отвечал, что пока не готов заниматься подобными вещами и мне беспокоиться не советует. Легко сказать.

Я понимал, что недалек тот день, когда он исчерпает свои возможности имитировать «нормальную» жизнь. Рано или поздно мистер Питерсон убедится, что его способности ограничены, — и эти границы будут, как и предсказывал доктор Брэдшоу, неумолимо сжиматься. Ему, хочешь не хочешь, придется рассказать о своей болезни. Ему понадобится медицинская помощь и помощь бытовая. Отказываясь от принятия конкретных решений, он следовал ошибочной стратегии. И у меня — в самом дальнем и темном уголке сознания — начали зарождаться сомнения. Так ли уж хорошо мистер Питерсон держится, как показалось нам с доктором Эндерби?

Какое-то время я подумывал посоветоваться с доктором, но когда встретился с ним на последнем заседании нашего клуба, решил этого не делать. (Я и так знал, что он скажет: надо уважать позицию мистера Питерсона и не мешать ему следовать тем путем, какой он сам для себя выбрал.) Мы поговорили обо мне. Доктора Эндерби интересовало, как я справляюсь со стрессом. Я сказал правду: день на день не приходится, но я стараюсь мыслить в позитивном и конструктивном направлении. Надеюсь на лучшее и готовлюсь к худшему. Доктор Эндерби ответил, что это достойный подход. Как именно я «готовлюсь», объяснять я не стал.

Я рассчитал: если исходить из результатов моих изысканий, мистеру Питерсону остается жить от двух до пяти лет, значит, мне на какое-то время придется прервать учебу. Судя по всему, этот период совпадет с промежутком между школой и колледжем или, если повезет, между колледжем и университетом. Родных у мистера Питерсона не было, и ухаживать за ним будет, кроме меня, некому. При всей очевидности этого факта оставалось непонятным, как сообщить об этом мистеру Питерсону. Я подозревал, что он начнет сопротивляться. В этом отношении было даже лучше, что он ничего не предпринимает, давая мне время подготовиться к любым его возражениям. Когда он столкнется с неизбежным, я буду готов оспорить каждый из его аргументов. В душе у меня все бурлило, но внешне я старался сохранять невозмутимый вид, хоть это и не всегда получалось. Например, на последнем собрании Светской церкви, куда пришел доктор Эндерби, я поймал себя на том, что мне отчаянно хочется быть похожим на него. Он умел внушать доверие (не зря был врачом) и в то же время никогда не терял хладнокровия (как истинный буддист). Но мне казалось, что во внешней невозмутимости есть что-то от обмана. А обманщик из меня никудышный.

Спасло меня только то, что в тот день странно вели себя все. Возможно, причина заключалась в том, что цикл наших чтений подошел к концу. Я давно заметил, что люди проявляют излишнюю эмоциональность, завершая какое-нибудь дело, — даже если завершают его с успехом. В воздухе витала нервозность, и мой отсутствующий вид, на который в обычных обстоятельствах члены клуба непременно обратили бы внимание, остался незамеченным. Впрочем, если говорить о странности поведения, то чемпионом в тот странный день был не я, а мистер Питерсон, который на общем странном фоне выглядел суперстранным. Я, конечно, понимал, что за этим стоит, но что насчет его внезапной перемены подумали остальные, не имел понятия.

Мистер Питерсон никогда не отличался ни склонностью к сантиментам, ни особой разговорчивостью. Но в то воскресенье он настоял, что будет выступать последним, и подготовил весьма пространную речь. Темой выступления он избрал некие «философские» проблемы, задевшие его за живое, которыми он спешил поделиться с остальными (при том что философствовать мистер Питерсон явно не привык). Я слушал его в полной уверенности, что он вот-вот расскажет всем про свою болезнь. Во всяком случае, дело вроде бы к тому шло. Однако прямо называть вещи своими именами мистер Питерсон так и не стал. По существу, он говорил про себя и про положение, в котором оказался, но на примере «Времетрясения», и только мы с доктором Эндерби понимали, что он имеет в виду. Тем не менее мы умудрились неправильно истолковать его слова.

— Так случилось, — издалека начал мистер Питерсон, — что я читал эту книгу очень долго. Точнее, перечитывал: первый раз я проглотил ее, когда она только вышла, лет десять назад. Помню, тогда я подумал, что это самая легкомысленная из книг Воннегута. Как всегда, отличная, но все-таки несерьезная. Так вот, при медленном чтении я понял, что ошибался. Наверное, будучи горячим поклонником Воннегута, я должен был сразу догадаться: его несерьезность обманчива. Чем смешнее шутка, чем беспечней тональность, тем важнее подтекст. Кажется, он и сам неоднократно высказывался в том же духе. Такие вещи, как юмор, дурачество, абсурд, часто произрастают из отчаяния. Идея, что время способно свернуться в петлю и события целого десятилетия повторятся один в один, конечно, сама по себе абсурдна, и сюжет задуман как фарс. То есть это инструмент комедийный и не более того. Так кажется на первый взгляд. Но стоило мне перечитать роман медленно, и случилось невероятное. Я вдруг понял, что воспринимаю эту фантастическую историю всерьез. И чем дальше я читал, тем меньше в ней оставалось фарса. Представьте себе, что вам, лично вам, предстоит заново прожить последние десять лет вашей жизни. Или даже всю жизнь целиком. Хотите верьте, хотите нет, но эта мысль настолько меня захватила, что я решил провести кое-какие исследования — хотя обычно исследованиями у нас занимается Алекс. И вот что я обнаружил.