– Ты смотришь «Анатомию страсти»?

– Мама смотрит. Я впитываю путем осмоса.

Он уселся на диван, пока я размышляла над тем, что действительно имею что-то общее с мамой.

– Мне понравился твой друг – священник, – сказал отец.

– Он не мой друг. Мы вместе работаем.

– Тем не менее он может мне нравиться?

– Что-то подсказывает мне, – пожала я плечами, – что ты проделал весь этот путь не для того, чтобы сказать, какой потрясающий отец Майкл.

– Ну, отчасти. Как это вышло, что ты пригласила его на ужин?

– А что? – ощетинилась я. – Мама пожаловалась?

– Перестань наконец приплетать всюду маму, – вздохнув, произнес отец. – Я просто спрашиваю.

– У него был трудный день. Нелегко ему поддерживать Шэя.

Отец внимательно посмотрел на меня и спросил:

– А твои дела как?

– Ты посоветовал мне спросить Шэя, чего он хочет, – сказала я. – Он не хочет, чтобы ему сохранили жизнь. Он хочет, чтобы его смерть что-то значила.

Отец кивнул:

– Многие евреи считают, что нельзя жертвовать органы, поскольку это нарушает еврейский закон, запрещающий калечить тело после смерти и предписывающий как можно скорее похоронить его. Однако предпочтение оказывается тому, что называется «пикуах нефеш» – спасение жизни. Или, другими словами, еврею предписывается нарушить закон, если это спасает чью-то жизнь.

– Значит, нормально совершить убийство, чтобы спасти другого человека? – спросила я.

– Ну, Бог не глупец. Он устанавливает рамки. Но если на свете существует кармическое пикуах нефеш…

– Смешивать метафоры, тем более религии…

– …тогда тот факт, что нельзя отменить казнь, по крайней мере уравновешивается тем, что спасаешь жизнь другого человека.

– Но какой ценой, папа? Нормально убивать преступника, человека, не нужного обществу, чтобы девочка могла жить? А если в сердце нуждается не девочка? А какой-то другой преступник? Или если бы не Шэй должен был умереть и стать донором органа? Если бы это была я?

– Боже упаси! – проронил отец.

– Это просто игра словами.

– Это моральные законы. Ты поступаешь хорошо.

– Поступая плохо.

Отец покачал головой:

– В пикуах нефеш есть что-то еще… освобождающее от умысла. Ты не чувствуешь угрызений совести из-за нарушения закона, поскольку с этической точки зрения обязан это сделать.

– Тут ты ошибаешься, – возразила я. – Я все же испытываю угрызения совести. Мы говорим не об отмене поста на Йом-Кипур из-за недомогания. Мы говорим о смерти человека.

– И о спасении твоей жизни.

– Жизни Клэр, – произнесла я, глядя ему в глаза.

– Убить сразу двух зайцев, – сказал отец. – Может быть, в твоем случае, Мэгги, это не буквально. Но этот судебный процесс – он подогрел тебя. Он развернул перед тобой какие-то горизонты.

Отец осмотрелся кругом: жилище одиночки, миска попкорна на столе, кроличья клетка.

Пожалуй, в моей жизни был момент, когда я хотела провернуть комплексную сделку – хупа, муж, дети, свой дом, – но время шло, и я перестала надеяться. А теперь я привыкла жить одна, оставлять полкастрюльки супа на завтрашний обед, менять наволочки только на одной стороне кровати. Мне было вполне комфортно одной, и другой человек мог показаться мне лишним и ненужным.

Оказалось, притворяться требует гораздо меньше усилий, чем надеяться.

Одна из причин, почему я люблю своих родителей – и ненавижу их, – состоит в том, что они по-прежнему считают, что у меня есть шанс получить все это. Они лишь хотят, чтобы я была счастлива, не понимая, как я могу быть счастлива сама по себе. А это означает, если уметь читать между строк, что они тоже считают меня неполноценной, как и я сама.

Я почувствовала, как мои глаза наполняются слезами.

– Пап, я устала. Тебе пора.

– Мэгги…

Он потянулся ко мне, но я увернулась:

– Спокойной ночи.

Я нажала кнопку на пульте управления, и экран телевизора погас. Из-за моего письменного стола выполз Оливер, и я сгребла его в охапку. Может, поэтому я и предпочитаю проводить досуг с кроликом – он не дает непрошеных советов.

– Ты забыл одну маленькую деталь, – сказала я. – Пикуах нефеш неприменим к атеисту.

Отец помедлил, снимая пальто с самой уродливой вешалки на свете, и, перебросив его через руку, подошел ко мне:

– Знаю, что для раввина это звучит странно, но для меня никогда не имело значения, во что ты веришь, Мэгс, пока ты веришь в себя в той же степени, как и я. – Он положил ладонь на спину Оливера, и наши пальцы соприкоснулись, но я не взглянула на него. – И это не игра словами, – добавил он.

– Папа…

Он поднял руку, призывая меня к молчанию, и открыл дверь.

– Скажу твоей маме, чтобы она подарила тебе на день рождения новую пижаму, – выходя, произнес он. – У этой дырка на попе.

В 1945 году два брата вели раскопки в скалах недалеко от Наг-Хаммади в Египте. Один из них – Мохаммед Али – наткнулся заступом на что-то твердое и извлек из земли большой глиняный кувшин, закрытый красным блюдом. Опасаясь, что внутри окажется джинн, Мохаммед Али не хотел открывать кувшин. Однако любопытство и желание найти золото пересилили: он разбил сосуд и обнаружил в нем лишь тринадцать папирусов, завернутых в шкуру газели.

Часть находки послужила топливом. Но некоторые папирусы нашли дорогу к богословам, и те датировали их примерно 140 годом, через лет тридцать после написания Нового Завета. Расшифровав текст, они прочли названия Евангелий, не входящих в Библию. Там было много высказываний из Нового Завета и других источников. В одних Иисус говорил загадками, в других были опущены непорочное зачатие и воскресение. Впоследствии эти рукописи стали известны как Гностические Евангелия, и даже в наше время Церковь уделяет им мало внимания.

В семинарии мы узнали кое-что о Гностических Евангелиях, а именно то, что они еретические. И замечу: когда священник вручает вам текст, говоря, что в него не следует верить, это отражается на том, как вы читаете его. Может быть, я бегло просматривал этот текст, приберегая тщательный анализ для Библии. Может быть, говорил преподавателю данного курса, что выполнил домашнее задание, хотя на самом деле и не брался за него. Как бы то ни было, в тот вечер, открыв книгу Джоэля Блума, я подумал, что никогда прежде не видел этого текста. Я намеревался прочесть лишь предисловие ученого Иэна Флетчера, составившего трактат, но поймал себя на том, что буквально проглатываю страницы, словно это последний роман Стивена Кинга, а не собрание древних Евангелий.