– На, кушай… – проговорил он смущенно, но Шиш его тут же поправил менторским тоном:

– Это человеку надо говорить «кушай», а животному – жри.

Еще одно новое явление в 21-м отряде – все стали вдруг друг дружку поучать, как правильно все делать: говорить, слушать, кушать, чесаться, сморкаться – хорошо, что на новогоднем столе не было ножей и вилок, а то по поводу правильного их применения могла выйти чрезмерно острая дискуссия.

Жилбылсдох, однако, пропустил замечание мимо ушей, с задумчивым умилением глядя на малую животинку.

Жучка была едва ли больше Жилбылсдоховой ладони, огромной и твердой, как подошва кирзача, с черными обломанными ногтями на больших крепких пальцах, два из которых были коричнево-желтыми от постоянного соседства с сигаретой, которую все время приходилось прятать – от ветра, охраны, завистливых глаз.

Нет, Жучка не жрала, она кушала, собирая кусочки котлеты с самого края ладони, уткнувшись в нее сплющенной мордочкой, слизывая мясные крошки розовым мягким язычком, что заставляло Жилбылсдоха щуриться и улыбаться, и, глядя на своего бригадира, все тоже щурились и улыбались.

Обиженные-то они обиженные, зэки-то они зэки, но ведь не всю жизнь они такими были, не родились же они на зоне, а если кто и родился (были и такие), даже они радости свободной жизни в виде общения с домашними животными знали: и кошечек водили, и собачек, и памятные истории с ними имели.

Вот, к примеру, Жилбылсдох, он же Виктор Иванович Герберсдорф, держал собаку, когда работал охотником-промысловиком в Сибири и по девять месяцев на зимовье в тайге жил. Буян, восточносибирская лайка.

– И начал мой Буян по ночам куда-то пропадать, – рассказывал однажды Витька, глядя на вертящуюся на коленях Жучку. – Тайга кругом, зверье дикое, а он уходит. Часа на два-три, и приходит потом. С волчицей что ли течной спутался – бывает такое, слышал… Так порвут его волки… Они же, между прочим, не как люди, блядства не позволяют: один волк – одна волчица, и так на всю жизнь. Решил я в этом деле разобраться. Ушел мой Буян, а я ружье на плечо, два патрона в патронник, на лыжи и следом… А он вышел на высокий берег Оби, сел, морду задрал и на небо глядит. «Что за хрень, думаю, чего собака на небе увидеть может?» Ну и я тоже туда же стал глядеть… Гляжу – спутник по небу ползет… Их, вообще-то, там теперь много, но тот был какой-то особенный, большой, как две или три звезды по яркости… И вот пока он по небу передвигался, мой Буян взглядом его провожал… Он, конечно, про спутник не понимал, видно звездой его считал, каждому, видно, охота в жизни звезду свою иметь…

Такую вот историю Жил рассказал.

А в другой раз Соловей, который врал даже тогда, когда говорил правду, без малейшего вранья поведал про то, как в детстве у них во дворе жила веселая рыженькая собачка по кличке Дамка и во время течки к ней сбегались со всей округи кобели, которые в это время вели себя по отношению к людям не очень дружественно.

Не кусали, правда, никого, но могли.

Ну и бабы всякие горластые, да и мужики их тоже стали говорить, что надо от этой Дамки избавиться, то есть убить ее, застрелить.

– И был у нас один товарищ, Рыбин, учитель черчения. Рыжий, как та Дамка, и было у него ружье, тулка одноствольная. Ни у кого больше не было, только у него, и, конечно, мы, пацаны, очень его за это уважали. Охотиться там было негде, и время от времени он выходил воробьев пострелять. Плющил их так, что пух летел! А мы гильзы за ним поднимали латунные и за счастье считали из рук в руки ему отдать, не пытались даже украсть. Понюхаешь и отдаешь. И уговорили его бабы, да и мужики тоже Дамку нашу застрелить… А мы, дураки, и рады! Не то чтоб не любили ее – очень любили, но интересно же посмотреть, как в один момент из живого неживое получается. Дети – не видели еще…

– А воробьи как же?

– А что воробьи, воробьи не в счет, воробей не собака. Ну вот… Подманили мы ее куском хлеба, веревку на шею и к дереву за сараями привязали. Народу собралось! Она сперва хвостиком всем виляла и смотрела приветливо, а потом вилять перестала… До-олго Рыбин ее выцеливал, уже никакого терпения не осталось… Бах! Рванулась Дамка и – живая! Не попал! Дым рассеялся, порох дымный у него был, смотрим на Дамку, а она на нас смотрит. Все поняла сучка…

– Слезы были на глазах?

– Слез не видел, врать не буду… Второй патрон Рыбин заряжает, последний… А бабы пальцы из ушей своих вынули и давай его поливать, такой, мол, сякой, животное мучаешь и нас нервничать заставляешь. Второй раз уже почти не целился. Стрельнул и опять промазал. Рванулась Дамка во второй раз и с обрывком нашей веревки на шее куда-то унеслась. Больше мы ее не видели никогда, не простила, видно. А Рыбину потом досталось. И от баб, и от нас, пацанов. Издевались, Косым дразнили, Косыгиным… А сейчас бы я ему в ножки поклонился, потому что, если бы он ее тогда замочил, я бы еще раньше на зону попал.

У каждого из обиженных была своя история про собаку, и каждый ее рассказал, но дело даже не в этом, а в том, что все они были абсолютно правдивы.

Выше уже говорилось, что за прошедшие сорок лет, то есть, извините, сорок дней, наши убогие герои переменились, но в чем главном это выразилось, сказано не было.

Так вот – они перестали врать.

Ну, может, не совсем, но не врать – старались.

Потому что выяснилось вдруг, что правда лучше вранья, потому что и ты веришь, и тебе…

Да и как иначе: ведь если Богу поверили, то и людям верить надо начинать.

Но когда Шиш начал рассказ про собаку – не поверили.

Рассказ начинался так:

– Когда я был маленький мальчик в белой рубашечке и коротеньких штанишках…

Есть вещи, в которые невозможно поверить, и начало Шишова рассказа было из разряда таких вещей. Как ни силились, не могли обиженные представить Шиша маленьким мальчиком в беленькой рубашечке и коротеньких штанишках, очевидно же, что таким вот зачуханным с мокрой мотней родился он и рос. Но говорить этого не стали, слушали, глядя недоверчиво. Оказывается, Шиш был из очень хорошей семьи: отец – профессор, Шишиморов Яков Казимирович, то ли физический химик, то ли химический физик, Шиш сам точно уже не помнил, а мать – его бывшая студентка, разница в возрасте была чуть не сорок лет, поэтому, наверно, Шиш таким неудачным вышел.

У них была большая квартира в Москве и маленькая дача под Москвой, и с ранней весны до осени Шиш с матерью на даче на свежем воздухе жил, так как рос болезненным ребенком.

И жила с ними собака, немецкая овчарка по имени Маргарита, или просто Рита. Дом охраняла и была маленькому Шишонку вместо няньки, смотрела за ним и куда не надо не пускала. А он как к няньке к ней относился – понукал, помыкал, таскал за крепкий лохматый хвост, и Рита это все безропотно переносила, не рыкнула ни разу.

Однажды она заболела, сильно заболела. Ходила на подгибающихся ногах, падала, стояла, высунув язык, тяжело и часто дыша, но и тогда свою ответственность перед ребенком ощущала. Шишова мать поехала в город за ветврачом, а Шиш остался с Ритой.