руку на грудь и долго молчал. Паолина решила уже, что он закончил свой странный рассказ, но Таддео встрепенулся и заговорил торопливее, будто опасаясь потерять силы прежде времени:

— Я ж к чему. Мессу отслужил, все чин чином. А граф с братом на охоту собрались еще с вечера. Ну, охота — дело не монашье. Покуда егеря бегали, покуда лошадей вели — монах мирно себе на крыльце замка сидел. Уже все готово было, как вдруг синьор Витторе странно эдак улыбнулся да говорит: мол, я чегой-то в покоях забыл, сию минуту сбегаю. Ну, слуги, ясно, тут как тут. А он все улыбается окаянно да твердит: сам схожу. Все уж в седлах сидят, ждут. Он в замок. Пять минут прошло, десять. И тут старший егерь орет: глядите, дескать. Мы все головы задрали — смотрим, а граф Витторе на смотровой площадке башни стоит. Прямо на зубцах. И вверх глядит, будто зовет его кто. Граф Оттавио первый беду почуял, с коня спорхнул — да как в замок понесется! Только куда там бегать… Синьор руки раскинул, аки крылья… на месте повернулся… да спиной вперед с башни и сиганул. Словно в воду с обрыва. Как сейчас глаза закрою — так и вижу его. Вниз летит, только волосы да камзол по ветру полощутся. И прямиком на плиты… хрясь!..

Таддео хрипло задышал, шаря руками по груди. Паолина наклонилась к нему, но старик лишь вскинул дрожащую руку:

— Погоди, сестра. Не досказал. А время-то… уходит. Что дальше было — про то не стану. Нехорошо было. Молодой граф совсем умом повредился. Чуть монаха алебардой не зарубил. Да что там. Все графство горевало как один человек. Монах уехал. А я листом осиновым трясся. Как все случилось — я тот разговор на конюшне-то припомнил. Каждое слово распроклятое. И гляжу на графа нового — и не верю. Ну не верю. Да и во что верить? Ладно б, отравили синьора. Да ведь сам. Эх… А потом покумекал — и понял. Ничего дурного граф Оттавио не учинял. Это монах этот, вороний глаз, черт бы его подрал. А разговор… Я-то человек простой, да еще пьян был. Небось, все навыворот услышал.

Страшно было. Ох, страшно. Я только с одним человечком о том и посудачил. С судомойкой нашей, Сантой. Мы с ней… того… ну… Я даже жениться подумывал. Так Санта мне и шепнула, что она, когда господский ужин подавать помогала, за дверью пряталась. Любопытно было на молодого графа поглядеть. Ей тоже тот монах чудны`м показался. Ряса, тонзура — а сам серебром орудует, о винах толкует, куда там синьору Витторе.

И ребята в гарнизоне такое сказывали. К бабам учтив, даже к скотнице на «вы». По-французски лопотать умел, сам весь «позвольте» да «будьте милостивы». И на дудке этой, как бишь… флейте господам играл. Ни дать ни взять — принц. Срамота! И откуда такие клирики берутся…

Аркебузир снова запнулся, рвано вдыхая, и прибавил вполголоса:

— Санта… Санта моя. Кабы жить ей — глядишь, и у меня б жизнь по-другому пошла. Месяца не прошло, как она с лестницы подвальной упала. Тогда-то я в разнос и пошел. Пил, как скот распоследний. Эвон, пальцы оторвало. Вторую пулю дослал во хмелю.

Он затрясся, царапая грудь, а по выдубленным годами щекам потекли слезы.

— Ничего, — прошептал старик, — скоро свидимся… Ты, сестричка, не плачь. Куда в твои годы по нам, грибам старым, рыдать. Каждому своя судьба. И парню этому слепому передай. Зря я на него напустился. Испугался я. Крепко испугался. Меня ж разыскал уже один… Этакий осанистый, в черном. Я тогда еще на ногах был, служил помаленьку. Пытал он, как да что. Да помню ли монаха, да как звали. Только я с ним толковать не хотел. До сих пор больно шибко сердце по Санте ноет, чтоб те дни горькие вспоминать. Сильно он озлился. А на прощание шепнул: дескать, не монах то был, а сам нечистый. Он старшего графа загубил, скоро до младшего доберется, а там и меня не пощадит. Прокляты Кампано и все их домочадцы с ними… Не будет им житья. А тут год да другой минули — и паренек этот явился, говорит, нет больше графа… и графства нет.

Сестричка. Ты сейчас подумаешь, спятил старый дурак перед смертью. А только вот тебе крест святой. Никогда я это лицо не забуду. Слепой парнишка на того монаха похож. Жуть как похож. Будто сын родной. Тут-то я и понял — пришел за мной нечистый. Как и обещали.

Паолина, давно уже не утиравшая слез и слушавшая эту невероятную исповедь, затаив дыхание, охватила обеими ладонями руку старика:

— Мессер Таддео, а помните вы имя-то? Как монаха звали? Скажите, умоляю!

Аркебузир прикрыл глаза, жилистая шея задергалась.

— Это… Сейчас… Простое такое, без заковырок… Как же… Нет, не припомню. Простое…

* * *

— Он умер через несколько минут. — Паолина задумчиво посмотрела в наливающееся лиловыми сумерками окно. — Тихо так. Будто уснул. Шептал что-то об имени и вдруг умолк. Я и поняла не сразу.

Пеппо, замерший в сгущавшейся темноте, как изваяние, отвел за спину волосы и потер ладони, словно от холода.

— Вот, оказывается, чем я так ему не понравился. Господи… — Оружейник оперся локтями о стол, обхватывая руками голову. — Паолина, как я устал! Как запутался в людях… Я как лишняя кость в кружке. И игра не спорится, и приткнуть некуда.

Несколько секунд он молчал, а потом ударил о стол обеими ладонями.

— Прости, — проговорил он уже другим тоном, — ты столько сделала, чтоб все это мне рассказать, а я причитаю, как старуха над любимой скатертью.

Девушка покусала губы:

— Похоже, эти сведения тебе не слишком помогли…

— В этой истории все как-то не по-людски, Паолина. Чем больше появляется имен и событий, тем больше я теряюсь. Мне порой кажется, что меня ведут куда-то сквозь болото. Уже примет запомнил штук сто — а берега все нет и словно вовсе не будет.

— Это еще не все, Пеппо. С неделю назад у меня был визитер. Доминиканский монах из самой святейшей инквизиции. — Пеппо подобрался, слегка бледнея, а девушка торопливо продолжала: — Помнишь нашу предпоследнюю встречу? Я еще тогда говорила: быть от нашей болтовни беде. Так и вышло. Подслушивали нас. Ну и потом донос в инквизицию состряпали. На тебя и мать Доротею. А меня так, дурой безвредной выставили. Клирик приходил меня допрашивать. Хотя допросом-то это было не назвать. Скорее, просто беседа. Только клирик этот тебя