Повторилась сцена с сидящими на лавках, засыпающими, не донеся чай до рта ребятами. Михалыч каркающим голосом велел всем ложиться спать.

— Не советую есть, даже чай, если горячий, нельзя много… Может быть обморок. А завтра будет ломота. Сильная боль во всем теле, вот увидите…

В зимовье было тепло и сухо. Там, за дверью, все шептало, шелестело. Иногда сильно шелестело по крыше: накапливался снег, под собственной тяжестью съезжал. В зимовье было почти темно. Слабый-слабый свет падал из окна, еле-еле — от открытой печки.

— Жень… Привали дверь… — донесся сонный голос Михалыча из недр спального мешка.

Шеф помнил о безопасности, но сил у него уже не было. И сунуть в скобы брус он попросил того, кто еще держался на ногах.

Проспали почти десять часов, не сговариваясь, не планируя. Михалыч оказался прав — у всех страшно ломило все тело, и двадцать девятого мая отряд вставал очень тяжело.

Сергей пытался выйти из зимовья. Что-то не пускало дверь. Парень навалился посильнее… дверь подалась — хорошо, если на десять сантиметров. В щель хлынул свежий, чистый воздух, до этого Сергей не чувствовал, какой спертый воздух в зимовье, там, где спали вповалку целых семь здоровых мужиков. В щель хлынул ясный, чистый свет и всыпалось немного снега. Всю ночь шел снег, засыпая избушку, да и вчера снегу было уже по колено, только что от двери отгребли. Сергей навалился во всю свою немалую силу, щель увеличилась, но ненамного. Снег продолжался всю ночь, и сегодня, чтобы открыть дверь, надо было отгрести ее снаружи, что поделаешь!

— Что, Сережа, очень надо? Может, тебе пока пописать в уголок?

— Зачем в уголок? Вот тебе окошко, оно же бойница, струей можно попасть!

— Серый, тебе по большому? Тогда, конечно, открывай! — резвился народ непосредственно из спальников, причем одни резвились, а другие, закусивши губы, охали.

— Нет, а правда, мы что, так и будем тут сидеть?!

— Может, и не будем… Если навалимся хорошо.

— Народ, а там же снаружи у нас эвенки!

— Точно! Их и позвать!

— Коля! Афанасий!

Сергею на подмогу пришел Бродов, потом и Алеша Теплов. Втроем они рявкнули так, что снег живее пополз с крыши. Но эвенки не поднимались. Из дверной щели была превосходно видна опушенная снегом крыша палатки. Эвенки спали метрах в четырех от двери.

— Может быть, все разом?! А?! Как заорем! Все семеро?!

— Ребята, да кончайте вы балдеть, — раздался тихий голос Игоря Андронова и мгновенно устыдил разбушевавшихся. — Ваши вопли все равно на девяносто процентов не выйдут из избушки. У вас, балбесов, что в школе по физике было?

— У меня «пятерка», — из спальника похвастался Лисицын.

— Ты потому и не орешь?

— А может быть, еще и потому…

— А все-таки, будем мы двери открывать? — проявлял Алеша здоровую озабоченность.

— Ну, елки… Давайте дружно…

— Подождите, мужики! Тогда уж все.

Все, кроме Михалыча и Андронова, сгрудились у двери, приплясывая на ледяном полу. Навалились.

— Давай-давай, мужики! Ыть!!!

— А!

— Что такое?!

— Ногу!

— Что с ногой?!

— Ногу отдавили!

— Ну, разом, на выдохе! Ы-ыыыттть!!!

По шуму, по веселому ору было видно, что народ поспал, сколько хотел, доволен и счастлив и жаждет великих дел. Дверь отодвинулась еще немного, и тощий Серега даже просочился наружу и теперь приплясывал на снегу: в пылу великих дел как-то позабыл обуться…

— Лопату! Где лопата?

— Да нет здесь никакой лопаты!

— А у шефа? Складная такая?

— А она где?

— В рюкзаке, — подал голос, наконец, Михалыч. — А еще лучше — доску дайте. И заодно сапоги…

— А сапоги зачем?!

— А чтоб обулся.

Производя невероятно много шума, посиневшему Сереге передали кусок доски, складную, почти детскую лопатку, два сапога от разных пар, полушубок (одеться он тоже забыл, и, может, это даже к лучшему, потому что в полушубке он бы в щелку просто не пролез).

— Ну, елки…

Рыхлый снег разлетался фонтаном. Через несколько минут дверь под крики «ура!» сумели окончательно открыть.

— Ну, навоевались?! Давай мыться! Михалыч, вы сегодня за дежурного?!

— Сегодня я готовлю завтрак, Игорь поможет.

— Ура! Вот теперь я вижу, что такое застоявшийся народ…

— Не застоявшийся, а отдохнувший! А вообще, надо думать, что делать…

— Это, Андрюша, смотря что будет на улице, если снег, то сидим здесь, хочешь не хочешь.

— Не, Михалыч, надо нам теперь на них напасть, на тех, кто наш лагерь захватил!

— Алеша, ты себе это как представляешь?

— А это… Ой, давайте помогу!

— Давай, Алешенька, наполни это ведро снегом…

— Вы кашу варить будете?

— А есть альтернатива, Павел?

— Ну… К примеру, вареные рожки.

— Та-ак… Народ, кто за рожки? Нет, ну нельзя ж с такими лицами! А кто за гречку с тушенкой? Единогласно!

Шумно, весело валил народ на речку, кое-кто умывался и снегом. Снег на глазах терял прежнюю рассыпчатость и легкость, насыщался водой и темнел. В ладонях этот снег легко превращался в чудно пахнущую талую воду, начинал протекать между пальцами.

Так же шумно, весело усаживались за еду. Лисицын с Алешей и с Женей расстелили на полу брезент, полушубки, стали резать хлеб для завтрака. Аккуратный Игорь определил подле избушки место, в котором опорожнение кишечника не будет рассматриваться, как преступление перед общественностью, так он выразился. Он выкопал там снежную ямку, сделал отгораживающий от домика вал и воткнул в вал старую лыжную палку, валявшуюся здесь же.

Но и обильная еда не пресекла активности хорошо выспавшихся масс. Народ собирался прямо сейчас идти отвоевывать Мишу Будкина, пусть по колена в снегу, ворваться в собственный лагерь и отбить его у супостатов. Особо сокрушался Алеша:

— Эх, до чего жалко, что ушли!

— Ну и что было бы? — спросил Андронов.

— Как что? Они бы сунулись, а мы бы их!

— А они нас! — тут же вмешался Лисицын. — Ты давай не хорохорься, Алешка! Они же в лагерь почему полезли?

— А потому, — подхватил Паша Бродов, — что там был один только Мишка! А в лагерь, где все, они бы не полезли. Они бы нас из-за деревьев, из-за склонов бы и перебили.

— Или вошли бы в лагерь рано утром, — подхватил Андронов, — и открыли бы огонь по низу палаток, где лежат спящие. Мы ж не думали ни о чем таком, нас же голыми руками можно было… И такое же безумие — сейчас идти атаковать.