Адмирал вскакивает.

— Позвольте мне поговорить с ней. — Он скрывается в спальне, повитуха следует по пятам. Пять минут спустя он выходит, качая головой, и садится, спрятав лицо в ладонях.

Проходит еще час, все остается без перемен. Крики королевы слышать невыносимо.

— Милорд, — говорит миссис Оделл, — дело требует решительного вмешательства. Пока что я сдерживала себя из уважения к рангу королевы. Я умоляла ее позволить мне осмотреть ее, чтобы определить продвижение ребенка, но она не разрешает. Она меня даже не слышит.

— Сударыня, — говорит адмирал, — вы должны употребить власть, данную вашим ремеслом. Я приказываю вам.

— Мне понадобятся помощники, — отвечает она.

Меня зовут обратно в родильную комнату, пропахшую тяжелым запахом пота и крови. Королева лежит на смятой постели, с мокрыми спутанными волосами и лицом, искаженным страданием. Она ничего не видит, она пребывает там, где мы не можем ее достичь. Теперь она не кричит, а только стонет, ибо силы ее на исходе.

Смочив ей горячий лоб, я наблюдаю, со смесью ужаса и любопытства, как, по распоряжению миссис Оделл, леди Тирвит берет одну ногу Екатерины, а леди Лейн — другую. Они пытаются действовать сообща, но королева, несмотря на то, что сил у нее почти не осталось, отбрасывает их прочь.

— Держите ее крепче! — командует повитуха, заметно покрываясь потом, потому что эту пациентку она не имеет права потерять. Фрейлины, преодолевая сопротивление, поднимают ноги своей госпожи, так чтобы миссис Оделл могла ее осмотреть.

— Ваше величество, — кричит она, — я чувствую головку ребенка, она почти вышла! Сударыня, теперь тужьтесь, сильнее!

По какому-то волшебству ее слова доходят до королевы. Она собирает все оставшиеся у нее силы и делает, как ее просят.

— Еще!

Напрягаясь, Екатерина подчиняется. Жестокость настоящих родов ужасает меня — неужели каждая женщина обязана терпеть подобные муки? Но затем маленькая мокрая головка выходит на свет, а остальное уже легко. Я осознаю, что сейчас на моих глазах содеялось настоящее чудо.

Воцаряется благословенная тишина. Адмирал за дверью, наверное, недоумевает, что происходит, но я не могу вырваться, чтобы сообщить ему.

Окровавленный младенец лежит, не подавая признаков жизни, в ногах кровати. Изможденная королева откинулась на подушки, очевидно не зная и не желая знать, жив он или мертв. Жестокая боль прекратилась, и этого ей, должно быть, сейчас довольно.

Мельком взглянув на сморщенное крохотное личико, которое уже синеет, миссис Оделл принимается за дело. Она споро перерезает пуповину, очищает ротик и ноздри от слизи, поднимает ребенка за ноги и сильно шлепает по спине. Никакого эффекта. Тогда она опускает его обратно и упирается ему в грудь обеими руками. И тут — о, радость! — он еле слышно мяукает и начинает дышать; щечки приобретают здоровый розовый цвет. Обернув младенца в дорогую ткань, миссис Оделл укладывает его рядом с матерью

— Ваше величество, у вас красавица-дочь, — провозглашает она.

Замок Садли, сентябрь 1548 года.

Оба родителя так рады, что испытание завершилось благополучно для матери и ребенка, что пол младенца им уже не важен. Конечно, адмирал хотел сына, но когда он видит свою малышку, лежащую на руках у матери в счастливый момент единения, его лицо сияет любовью и гордостью, а меня пронзает боль, потому что я знаю, что мои родители не испытывали подобных чувств, когда я родилась, и что они до сих пор испытывают глубочайшее разочарование из-за моего пола. Но адмирал полон оптимизма, уверенности, что последуют и сыновья и что эта маленькая девочка сделает великолепную партию, которая приумножит богатства ее отца.

Королева души не чает в дочери и обрадована отношением милорда к ребенку.

— У меня так покойно на сердце, Джейн, — признается она на следующий день после родов, — и я так хочу, чтобы ничто не омрачило нашего счастья.

Она умиротворенно лежит в своей спальне, полной цветов, набираясь сил и благодаря Господа за многие блага Его.

Что до меня, то я думаю, что большего чуда, чем это дитя, мне еще не приходилось видеть. Я могу бесконечно любоваться ею, как она сопит и моргает своими молочно-голубыми глазами. Конечно, ничего другого делать она и не может, поскольку, согласно обычаю, повитуха велела туго ее спеленать, чтобы ее ручки и ножки выросли ровными. Крепко связанная и завернутая в дорогую малиновую шаль из дамаста, она лежит в широкой дубовой колыбели. Ей в качальщицы наняли девушку, но та часто обнаруживает, что ее место занято мною, ибо я больше всего на свете люблю сидеть с малышкой и напевать ей, и после занятий неизменно спешу к ней. Наняли также и кормилицу, пышущую здоровьем деревенскую девушку, у которой ребенок умер при родах, потому что королева, разумеется, не должна вскармливать свое дитя. Жена обязана рожать мужу сыновей, а кормление грудью, как говорит миссис Эллен, мешает ей снова зачать. Невозможно себе представить, чтобы ее величество захотела опять беременеть так скоро после той пытки, что ей пришлось вынести, но повитуха заверила нас, что в следующий раз будет легче.

Я не могу не бояться, что дитя королевы, подобно многим другим новорожденным, может не пережить младенчества. Об этом пока нет речи, но через несколько часов после рождения дочери адмирал вызвал домашнего капеллана, который окрестил маленького ангелочка Марией, в честь леди Марии. Ее величество только что получила письмо от леди Марии, которая, прослышав о беременности королевы, старается сгладить разлад между ними и даже согласилась быть крестной матерью. Теперь, если бедняжке и суждено умереть, хотя бы ее душа будет спасена.

Королева не присутствовала на крестинах; это не обязательно, но она все равно не смогла бы быть там из-за слабости. Проходят дни, но силы не возвращаются к ней. Сегодня ей очень худо, и, к моему невыразимому горю, миссис Оделл только что предупредила адмирала, что есть серьезные причины для беспокойства. Ее величество страдает родильной горячкой.

— Что это такое? — в страхе спрашиваю я.

— Миледи, это болезнь, которая поражает многих матерей после родов, — объясняет она. — К несчастью, ничего другого поделать нельзя, кроме как дожидаться кризиса и молиться.

Королева лежит в забытьи уже несколько дней. Боже, помоги ей. Она едва узнает свое дитя, не говоря уж об остальных. Если подходит адмирал, она вся сжимается и пытается отодвинуться от него. Послушав ее мучительный бред, мы в смущении понимаем, что она тяготится некоей его действительной или воображаемой изменой. Некоторые из фрейлин недоумевают.

— А я всегда считала его преданным мужем, — шепчет леди Тирвит.

— И я, — говорит леди Лейн, качая головой. Но леди Герберт, сестра королевы, молчит, и я догадываюсь почему. Боюсь, что подозрение, возникшее у меня в Челси — что адмирал и леди Елизавета чем-то оскорбили королеву, — подтверждается теперь, когда королева беспрестанно твердит имя Елизаветы.