ужасе, что больше не может ее читать. Ему от этого невыносимо больно, – так дико он завопил.

– Там одна, – визжит. – Одна!

А что одна, уже не может вспомнить. Я выскальзываю из его лап, отползаю подальше:

– Все, старик, успокойся. Уже все, все закончилось. Ни одной больше. Все, расслабься. Отпусти это и живи дальше.

Он забился в угол, прижал к груди колени. Мальчик тоже притих и уполз за печку.

Лучина угасла. Я на ощупь нашел дверь и впустил свет в избу.

Восходящее солнце очертило в углу старика. Тот заслонился руками от красных рассветных лучей, все его тело как-то опало, мышцы исчезли, остатки вековой бороды тлели прямо на его лице.

– Видишь? Все не так страшно. Извини, я погорячился тогда.

Досадно с ним говорить. И на него досадно, и на себя. Действительно, не обязательно было так делать. Но разозлил же он меня. Сил не было смотреть на стариковскую рожу с его нотациями. Как надо, что надо, аналитик нашелся. Что его дернуло мой текст править? Ну не идеальный текст, но хороший ведь. Любопытно читался, проскальзывал.

Как тут устойчиво все, в обрезанной петле. Просто, легко фильтруется. Если есть что-то, то оно есть, вполне уверенно. Никакого мутного тумана. Лес на горизонте.

– Эй ты! – окликает меня старик сиплым дребезжащим голосом. – Я знаешь что тебе скажу? – говорит и ползет на четвереньках к распахнутой двери навстречу солнцу. – Ты меня проклял. Теперь я тебя прокляну.

Кряхтит, подползает к моим сапогам, в красном солнце жмурится.

– Останутся одни вспышки… Одни? Одна, одна… – беспокойно задергался, коснувшись тревожного воспоминания.

Но не помнит уже, что одна-то.

– Чшш, господин Б, все в порядке. Видите, как все тут внятно, детально. Все хорошо. Больше не одна. Много.

Он смотрит на меня снизу вверх с пугливой злобой, схватился руками за полы моего плаща:

– Ты не знаешь, где я был, и что я там видел… – скалит зубы.

– Да ладно вам, я же извинился. Все в прошлом же. Сейчас все хорошо.

Пытаюсь мягко отделаться от него.

– Но я должен быть честным, – вдруг говорит, понизив тон. – Я видел конец, и это пошло. Вот тебе мое проклятие: пошлый конец. Голливудский тебе конц. Хотел непостижимую Русь – а вышел примитивный сюжетик. Все тонкости выпадут – одни… одни вспышки останутся. И выйдет все как всегда, когда раненный герой, победив зло, поднимается на высокую гору в монастырь своего умирающего учителя, смотрит ему в глаза и понимает, что он и был тем тигром, с которым герой сразился в детстве, – выпалил очередью старик и затрясся мелким дребезжащим смешком.

– И теперь, – вытирает выступившие в морщинистых глазах слезы, – теперь по-другому его и не увидишь. Оооох. Вот тебе моя «одна строчка», – отдувается. На четвереньках стоит, тяжело дышит.

Кажется, отпускает его понемногу. Мальчик из избы не подает голоса. Старик разберется с этим сам. Травму ребенку нанес.

– Так и будет, – говорю ему. – Ты заслужил, чтобы было по-твоему. Но ты думаешь почему-то, что они это не схавают.

– Ааааа, – лыбится старик и пускает радостные пузыри из растрескавшихся губ. – Снова оправдываешься! Боишься! Страшно тебе! – подпрыгивает на четвереньках и смеется, трясет головой, как радостная шавка. – Оправдываешь свою вульгарщину моим ртом! Хаха! Трус! Трус! Трусишка!

– Бля, мужик, отъебись, – мне сделалось неловко и очень тревожно от его путанных слов. Очень тоскливо стало и неуверенно. Будто и правда что-то важное он сказал. А я запутался. Что-то слишком тревожное, о чем нельзя думать.

Я стряхнул с пол плаща его слабые руки и брезгливо отошел подальше. Спустился с крыльца. Старик остался в дверном проеме, голый, дряблый, скалящийся на взошедшее солнце. Прекрасный могучий старик в ослепительном сиянии. Тьфу на тебя. Все он знает, – думает. Что ты видел, дурак? – снова меня злоба берет, вытесняет тревожную неопределенность.

Так лучше. Не думай о его словах, забудь, не думай. Вредно. Это из петли такой выход, видимо, что все резко двинулось дальше.

У ворот стоит девчушка. Мальчик поодаль прячется за барханом.

Подхожу к воротам. Девчушка внимательно наблюдает за мной, иногда бросает взгляд на старика на пороге.

– Вы ведь это переживете, забудете, папу простите. Сможете с этим потом быть хорошими людьми? – спрашиваю ее.

Серьезно кивает.

– Папе вашему сейчас много помогать надо будет. Будь к нему снисходительнее.

Снова серьезно кивает.

– Ну, мне пора, – делаю шаг от ворот.

– Подожди.

Протягивает мне щенка. Его свалявшаяся шерсть измазалась в глине.

– Он не хочет хорониться. Отнеси его к маме.

– Хорошо, – говорю. Беру у нее из рук грязный комочек и сую в карман. – Как тебя зовут?

– Таня, – говорит девочка.

– Понятно, – отвечаю. – Ты смышленая девочка. Будь счастлива. Братиков береги, папе помогай. Мы с тобой еще встретимся.

Снова серьезно кивает.

Я разворачиваюсь и иду по дороге вдоль реки, мимо леса, до высоток на горизонте. В прошлый раз мы тут мчались в карете, а теперь я бреду под припекающем солнцем, пока не войду в туман на гранитной набережной. Но это там, далеко. А теперь я просто бреду.

Бреду и бреду, лениво пинаю сапогами чавкающую жижу и редкие обсохшие камешки. «Ничто не бесконечно» – приговариваю про себя. – Все переживается, и это закончится. Надо просто подождать». И правда: жду, переживается.

Солнце в зените стоит, а вот уже под ногами мостовая, по булыжникам идти тверже, надежнее. Подождал – и иду уже мимо высоток к кощеевому дворцу. Черные коляски громыхают туда-сюда.

И еще что-то мелко отбивает по мостовой. Цок-цок. Оборачиваюсь – Татьяна меня нагоняет. На каблуках у нее ноги иногда подворачиваются, и она чертыхается. В знакомой синей демисезонной юбке и белой блузке.

– Подожди, – говорит, подобравшись ближе.

– Тебя же похитили, вроде. Кощей.

– Это меня раньше потом похитили, – объясняет так, будто это само собой разумеется.

– Так и до новой петли недолго, – отстраняюсь от нее. – Не морочь. Мне тебя еще спасать.

– Это потом! – досадливо отмахивается. То ли вправду обиделась, то ли притворяется. Отдышаться не может, оперлась о колени. Долго за мной гналась. – С таким подходом и впрямь отец тебя метко проклял. Не сможешь уже по-другому думать.

– Мне и не надо. Мне тебя от Кощея вытащить надо, а потом еще наведаться с графом к Русскому Духу. И все, в общем-то.

– Нет-нет-нет-нет-нет, ты не понял меня, она замотала головой, приложила свой палец к моим губам. Дурачок, я не об этом вовсе, как ты не видишь? Это все вовсе не там! – Татьяна тыкнула пальцем мне в лоб. – Это все – здесь, – она развернулась, приобняла меня и обвела рукой набережную,