И верно, мертвец. Пытаюсь ножом сковырнуть прилипшую к лицу беззубку. Она готова отпустить меня только с куском кожи. Этот процесс занимает меня, будто и правда важно отодрать сейчас прилипчивую ракушку.

Второй мальчик тоже не решается подойти. Но девочка смелее. Шаг, другой. У нее в руках длинный перочинный ножик. Она держит его чуть за спиной. Надеюсь, она не собирается меня пырять.

Я стараюсь выглядеть максимально дружелюбно. Белое солнце играет на ее рыженьких, заплетенных в косичку волосах и веснушчатом обгорелом лице. Здесь все как-то слишком ярко, будто это не песок, а снег. И ветер колышет высоченную осоку, она со свистом рассекает воздух. Больше нет ничего. Пусто. Похоже, я влез в петлю.

Девочка меня разглядывает. Я осторожно наклоняюсь и медленно, не делая резких движений, режу путы на лодыжках. Снимаю ячею с обломка стрелы, с сапог. Изорванный невод полощется в мелководных струях. Я уже почти обсох.

Девчушка входит в воду, босая, мочит свою ситцевую юбочку. Без страха, но внимательно за мной наблюдает. Я прячу нож в голенище освобожденного сапога, показываю ей пустые ладони. Кожа на подушечках пальцев сморщилась и облезла.

Ракушка, недовольная тем, что ее вытащили на воздух, сама отвалилась и с плеском вернулась в воду.

Девочка вздрогнула, но не убежала. Подошла еще ближе и принялась сосредоточенно своим ножиком перерезать путы на моей второй ноге. Я стою неподвижно.

Она заканчивает и замирает, разглядывает меня огромными синими глазами. Неестественно синими.

Она показывает пальчиком мне на шею, я касаюсь своего горла: графский трос обмотался. Сначала он не поддается, но потом вдруг соскальзывает с шеи и безжизненно повисает в руке. Я вспоминаю белую косу деревенской девки, ее скальп, оставшийся гнить на ветках в лесу.

Пускаю веревку по течению, вода быстро уносит обрывок.

Могу дышать. Дышать горячим воздухом хорошо.

– Папа нас скушать хочет, – серьезно говорит девочка.

Я молчу, даю ей продолжить.

– Братика уже скушал. Теперь нас обещает. Папа очень злой стал.

– Понятно, – говорю. – А где твой папа живет?

– Вон там, – указывает на одинокую кособокую избу, обнесенную дощатым забором.

– Хорошо. Я помогу твоему папе, а ты вот, возьми его и похорони.

Девочка бережно берет у меня щенка. Его изорванная тушка – просто белый комочек. Но она все понимает. Моргает своими огромными зеркальными глазами:

– Похороню.

Выходит из воды, направляется к песчаным курганам, где ждет ее братец. На песке за ней остаются мягкие глубокие следы.

Пока я иду до избы, солнце сворачивается за горизонтом. Колышущаяся осока нагоняет низкие тучи и кромсает их остриями на дождь. Мало мне воды.

Струи смывают с меня тину, зато плащ тяжелеет с каждым шагом. Когда я добираюсь до забора, я уже снова насквозь мокрый. Вода теплыми нитями стекает по телу, ноги вязнут в размокшей грязи.

Калитка заперта, мне приходится перелезть. Отрезанное ухо противно ноет. В окнах тускло мерцает красный свет лучины. Когда я оборачиваюсь, преодолев забор, от стекла вглубь избы бросается стремительный силуэт.

Подожди, старик, сейчас мы тебя выпустим.

Надо только все сделать быстро, не даль затянуть себя с концами в петлю. Быстро, быстро и просто, не думать, ни в коем случае.

Думать – мыслить – времени потакать. Нельзя тут ему потакать, раз в петлю влез. Надо свое забрать и убираться скорее.

Не стучать. Дверь толкнул: там безумный старик. Голый. Посреди комнаты в бликах лучины. Мускулистые руки сжимают того мальчика, что убежал с берега. Старик впился зубами в его грудь и рычит, вырывая кусок плоти. Мальчик орет и дергается, но огромные руки крепко его держат.

Старик скорчился над ребенком, сверкает на меня серыми овальными глазами. Глаза блестят, орлиный вздувшийся нос клюет детскую плоть, весь измазан в крови. Я подхожу к нему, на ходу вытащил нож из сапога. С меня натекает на дощатый пыльный пол дождевая вода.

Старик зарычал и метнулся на печь, там сел на четвереньках, не выпуская ребенка. Вздувшиеся мышцы бугрятся на спине, на руках, когда он поводит плечами.

– Одна строчка, – шипит и скалит окровавленные гнилые зубы. – Одна строчка.

– Да, да, – говорю. – Одна.

Подступаю ближе. Все в избе увито его столетней бородой. Длинными белыми космами опутаны стены, пол, простая мебель. Борода отросла в петле. И ногти у него на лапах загибаются кольцами, впиваются в мальчика.

Старик по стене полез и в красный угол забился. Туда, где образки должны стоять.

Быстро, не церемонясь. Уже чувствую, как рядом с ним старею, скольжу на дощатом полу.

Быстро. Метнулся к нему, ухватил за бороду, дернул. Старик бешено заметался по стенам избы, перескочил на потолок. Держится звериными когтями за растрескавшиеся бревна, ревет и бесится.

– Одна строчка, одна строчка! – вопит и безумными глазами вращает, а с ними и вся изба вращается.

Я не отпускаю бороду, на себя натягиваю. Надо как можно ближе подтянуть.

Тут он бросился на меня, и я полоснул наотмашь графским клинком. Старик завизжал, его обрубок задергался, как живой.

Он выпустил истерзанного мальчика. Тот забился на полу, плача и прижимая руки к рваным ранам.

Безумец упал на колени и пополз, волоча кровоточащий обрубок бороды. Его мускулистые ноги нелепо проскальзывают по мокрым доскам. Вздувшаяся вена стучит на шее. А отрезанные космы на глазах расползаются, гниют, превращаются в струйки пепла. Лучина начинает чадить и меркнуть. Нельзя оставаться с ним в темноте.

Я догоняю его, беру за седые грязные волосы. Он блестит своими ненавидящими пустыми глазами и бормочет:

– Одна строчка, одна строчка!

Вижу, что сжимает кулак. Что-то зажал там.

Теперь я сам бросаюсь на него. Одну руку приходится ему пригвоздить ножом к доскам. Он страшно надрывно визжит, вырывается, не жалея своего мяса. Прости, мальчик, что это на твоих глазах происходит. Но тут у вас стало слишком много времени, а мне эта вещица нужна для важных дел.

Борюсь со стариком. Он меня обхватывает могучими руками, ногами, давит. А я не обращаю внимания на трещащие ребра – только разжимаю старику кулак. Быстрее. Добраться до жалкого клочка бумаги, вырвать его. Приходится снова полоснуть его по руке, надрезать сухожилия. Они расходятся мягко, трескуче, как веревки на моей шее. И не смотреть в безумные серые глаза. Только в них не смотреть – провалюсь. Черная кровь густо течет, я весь в ней измазался. Старик меня душит, «Одна строчка» – твердит, в гнилых зубах красная пена пузырится. Вот-вот вопьется в мою мертвую плоть.

Но я добрался до записки, выдернул ее из его кулака, и он завыл, в