Еретики знали, как и на кого действовать в целях вернейшего успеха. Очевидный пример строгой жизни, которую можно было разве что оклеветать, но не опорочить, безошибочно действовал на людей мыслящих, предпочитавших духовное совершенство земным благам. Бедным вилланам же они напоминали, что по завету Спасителя не должно быть богатых и бедных, что в апостольской церкви не было разницы в имуществе, ибо все было общим, все сносили к ногам апостолов (Деяния Апостолов, IV, 32, 34–35). «Если ты хочешь избавиться от твоего несчастного положения, – говорил альбигойский диакон бедняку, – приди к нам, мы берем на себя заботу о твоем благосостоянии, и больше не придется бороться с судьбой, ты должен будешь только почитать и слушать твоих наставников и уважать верных. Богатства земные в этом веке и вечная жизнь в будущем станут твоей наградой»[192].

Дар убеждения был в высшей степени присущ проповедникам альбигойства, самые стойкие и неподатливые католики опасались за себя. Один немецкий монах сказал, что он согласился бы лучше пробыть целый год между пятьюстами чертей, нежели четырнадцать дней в доме, где есть хотя бы один альбигоец. В иных местах секта принимала наступательный образ действий, так, в немецких городах на улицах распевались песни, полные кощунственного издевательства над христианской догматикой; о католических святых публично рассказывались самые скандальные анекдоты; служители господствующей церкви во всеуслышание подвергались язвительной сатире.

В Германии доминиканцы опасались встречаться на улицах с еретиками, которые вообще редко выходили из дома без оружия. Напротив, еретики Лангедока и Италии отличались смирением, может быть, потому, что тут они видели за собой целые массы и могли действовать на остальных кротостью и спокойным сознанием своей силы. Многих они увлекли своей геройской твердостью перед лицом инквизиторов, равнодушием к страшным пыткам, пафосом мученичества, жаждой умереть за свои религиозные убеждения. На допросах они говорили: «Мы переносим много трудов, много бед в нашей судьбе. Вся жизнь наша – это суровое покаяние. Друзья Бога преследуются Римской церковью. Но путь в рай нелегок, он достигается ценой отречения от плоти и крови».

И самые заклятые католики не могли сказать, чтобы это были одни слова. Католическая церковь причислила некоторых катаров, таких как итальянец Армано Пундживоло, к лику святых[193].

Вот те данные, которые сохранились в источниках об альбигойских дуалистах и которые мы, по возможности сжато, изложили. Жизнь, нравы этих еретиков вызывают симпатию; борьба, которую они вели, заслуживает полного сочувствия. Но несомненно, что основание системы, предложенной ими, вносило в христианскую сферу философию далекого Востока, уже прожившего отмеренное ему историей время. Грустный взгляд на мир во многом преграждал прогресс и развитие учения. Делая помыслы односторонними, он отвлекал их от земли и, требуя идеального совершенства, хотел того, что возможно только для избранных натур.

Альбигойство нападало на христианство, которое между тем, допуская бесконечную надежду на Бога, вносило уже одним этим примирение с жизнью. Мы еще будем иметь случай поговорить об историческом значении и заслугах этого верования, а теперь обратимся к другому направлению, которое, не будучи связано с отдаленной древностью, возникло само по себе из критического взгляда на католичество.

Если дуализм протягивал руку Зороастру и персидским магам, считая своим непосредственным творцом Мани, а организаторами – славянских попов Болгарии, пробуждал фантазию вместо мысли, то рационализм, возникший как законный протест против всякого извращения религии и руководимый реформаторами и подвижниками XII столетия, оставил глубокий след во всей новой истории человечества.

Будто бы для того, чтобы сокрушить католицизм, оба враждебных меча были направлены на него в одно время на одной и той же почве.

Современники, как мы указывали, не всегда отличали одно направление от другого, смешивая их под именем альбигойских ересей и чаще приписывая катарам черты, принадлежавшие собственно рационалистам вроде вальденсов, а иногда даже прямо называя их вальденсами. Такая ошибка встречается даже у авторитетных специалистов, у церковных историков, у многих старых, новых и современных писателей французских, немецких, английских[194]. Такая же огромная ошибка, между прочим, присутствует во всех русских исторических учебниках, что в особенности заслуживает внимания, ибо является совершенным извращением истины в элементарном факте большой важности именно для славянского племени, заявившего в альбигойском вопросе некоторое влияние на историю Запада.

Именем альбигойцы, правда, довольно часто обозначаются и в исследованиях и пособиях собственно дуалисты, но тот же смысл, в котором мы употребляем это имя, то есть как общий объединяющий термин для оппозиции средневековому Риму в Лангедоке, встречается и в главнейших источниках, современных альбигойским походам.

Изложение Петра Сернейского показывает, что дуалистов было большинство во всей области романского языка, и большинство столь значительное, что для него альбигойцы – не кто иной, как дуалисты, что видно из его второй главы. Но все манускрипты его сочинения озаглавливают главу «О различных еретических сектах», хотя автор называет таковые то альбигойцами, то провансальскими еретиками, включая в них и рационалистов. В шестой главе он описывает диспут с вальденсами и замечает, что одна из сестер графа де Фуа держится этого исповедания. В девятнадцатой главе, рассказывая о разграблении Монфортом владений Ратьера Кастельно, Петр имеет случай заметить, что крестоносцы повесили семерых вальденсов, так как последователи рационалистов находились в одном лагере с катарами[195].

Подобный же факт встречается и в латинской летописи 1214 года «О славных подвигах французов», об истреблении еретиков. Гильом из Пюи-Лорана, перечисляя еретиков Альби, говорит, что между ними были «одни ариане, другие манихеи, иные же вальденсы или лионцы»[196], хотя следующая фраза «и, конечно, иные вальденсы против других ожесточенно диспутируют» заставляет подозревать, что автор не умел отличить их от дуалистов. Неизвестный провансальский поэт, так хорошо описавший Юг во время Крестовой войны, рассказывает, что на Латеранском соборе прелаты, защищая Монфорта, говорили, что он изгнал из Каркассона еретиков (катаров), бродяг, разбойников и вальденсов[197].